А всего их прошло в этой крепости восемьдесят и еще семь.
Восемьдесят семь дней и ночей стояли друг против друга два огромных войска, восемьдесят семь дней и ночей чаши весов склонялись то в одну, то в другую сторону, но ни одна из них не могла перевесить.
Месяц назад в крепость, зажатую в кольцо осады, пробралась голодная смерть. И с тех пор не проходило ни единой ночи, ни одного дня, чтобы она не уносила из жизни тех, кто прошел от полянской земли до дальних берегов Русского моря через Муром и Булгар, через Итиль и Белую Вежу, через Хазарское царство и Тмутараканское княжество, тех, кто пришел со Святославом сюда, на болгарскую землю, задавленную тяжелой пятой Византийской империи, тех, кто выжил в кровавых сечах. Были и те, что прошли этим путем, знакомым русичам еще задолго до князей киевских Аскольда и Дира. не первый раз, что доходили с Олегом и Игорем до самого Царьграда и оставляли на его воротах щиты свои. Их тоже уносила смерть, не разбирая — юнец ли ты безусый, ветеран ли, видевший полмира и ведущий счет годов своих многими десятками.
Не довелось на этот раз дойти до великого города. Второго Рима. И всего-то оставалось верст сто с небольшим, когда выросла на пути русского воинства огромная и «непобедимая» армия императора Иоанна Цимисхия, армия, собранная со всех концов необъятной и могущественной империи. Той самой, что завоевала чужими руками за свое неправедно нажитое золото полмира, а теперь намеревалась, опустошив Болгарию, запустить кованые щупальца в землю Русскую, не приступную пока еще для вражеских полчищ. Сам Иоанн Первый, невысокий огненноволосый крепыш, выходец из Армении, оставил на время в цареградском дворце, одном из чудес света, свою пурпурную мантию базилевса и нацепил золоченые доспехи, чтобы собственным присутствием вознести боевой дух разноплеменного воинства на высоту, достойную противника-"варвара".
Дважды становились лицом к лицу русские полки с не имеющим числа врагом: сначала под белыми стенами Аркадиополя и потом — у Преславы. Дважды удача улыбалась Цимисхию и отворачивалась от русичей. Сдержать натиск железных ромейских полчищ было, видно, не под силу и самому, не знавшему поражений, Святославу — русскому барсу, как его называли хазары. Не было подмоги, не было надежной защиты за спиной, редело войско… Шаг за шагом приходилось уступать болгарскую землю, оставляя в ней тела лучших воинов, и отходить все дальше и дальше на север, пока не преградил пути полноводный, могучий Дунай. На его берегу стоял город-крепость Доростол — и был этот бревенчатый городок последним кусочком болгарской земли, не завоенным ромеями. Для болгарских дружин, что плечом к плечу сражались рядом с русичами, что прошли в одном строю с ними Балканы и Македонию, а потом и весь тяжелый обратный путь, — дороги дальше не было.
Объединенный совет воевод и выборных ото всех дружин решил: быть битве! Здесь, под стенами Доростола. И было это еще до начала осады.
Южная ночь пролетает быстро. С первыми лучами солнца засверкали на холме против русского лагеря десятки тысяч начищенных ромейских шлемов. Затрепетали на ветру разноцветные знамена, и слышно стало, как ударяют одновременно бесчисленное множество бронзовых рукоятей мечей о щиты — подобно раскатам грома звучало это приветствие византийского войска, встречающего своего военачальника и базилевса.
Радомысл, загоревший до черноты, так, что его короткая русая борода и усы казались седыми, всматривался изпод ладони вдаль, щурился — зрение что-то начинало сдавать. Но все же он различал многое, даже детали. Обернувшись к своему десятку и припав на искалеченную под Аркадиополем ногу, он сказал:
— Ишь ты, умеют туману напустить, вояки! И нам бы поучиться тому.
— Нам это ни к чему, не битьем в тазы битвы выигрывают и не перьями на шеломах, — ответил Вех, один из дружинников, входивших в десяток Радомысла, его одногодок, лишь две весны назад ставший воем. Был он крепок, плечист, ясноглаз и, хотя бывал в серьезных переплетах, ранений не имел — один кз немногих. Видно, судьба благоволила к нему. Не признавали русичи власти какой-то неведомой им, чужой богини Судьбы. Но что-то ведь помогало одним и обрекало других на смерть. Что? Кто знает!
— Нет, есть чему поучиться, не говори. Это ж не просто бряцание, это ж и веру в силы дает, в единение.
— Коли их нету! — завершил Вех.
Он тоже глядел на ромеев.
Цимисхий на белом тонконогом коне впереди многочисленной пышной свиты объезжал строй. И как багровое пламя полыхал в утренних лучах его императорский плащ.
Будто предвещая, что недалек тот час, когда это поле, поросшее молодой зеленой травой, побуреет от пролитой крови.
— В фалангу строятся, — отметил Радомысл.
Далеко — на обоих концах горизонта, и справа и слева от закованной в железо пехоты, — пестрели своими вычурными нарядами отряды конных.
Проезжая вдоль рядов, император что-то кричал: гортанные звуки вырывались из его горла, эхом прокатывались нaд головами, и в ответ тысячеустые полки сотрясали еще прохладный после ночи воздух воинственным и дружным ревом. В небо взлетал лес копий. И казалось, даже кони ромеев грозно скалили зубы на русичей. Три полета стрелы отделяли лагерь Святослава от византийской армии.
— Много их, — погоревал вслух Радомысл, — никогда тaк много ромеев не видал.
— И хвала Роду, сами себе мешать будут! — твердо заверил Вех.
— Верно! — быстро согласился с ним десетнак. Он только сейчас, после слез друга, понял, что не след воев самому-то запугивать. Правда, знал — особо и не запугаешь, у каждого своя голова, свои глаза да свой непростой опыт.
Князь появился, когда воеводы уже выровняли ряды и каждый занял свое место в строю. Он неторопким шагом выехал из крепостных ворот, опустив поводья и держа в правой руке железный, со множеством отметин, шлем.
Левой он опирался на рукоять меча — простого, без украшений, такого же, как и у простых воев, выстроившихся в привычную для них пешую «стену». Прядь совсем светлых волос свисала с его выбритой головы, слегка подрагивая под порывами ветра. Когда князь поворачивал голову влево, в его ухе под лучами солнца поблескивала маленькая серебряная серьга. Темно-русые усы, свисавшие к подбородку, делали его лицо серьезным, даже хмурым. Он не смотрел в сторону ромеев, глаза Святослава были опущены к гриве серого в яблоках коня, на котором он восседал.
— Гляди-ка! — Радомысл ткнул Веха в бок, указывая направо.
Оттуда навстречу князю скакали двое дружинников.
Первый держал в вытянутой на отлете руке длинное черное древко с княжеским стягом. Когда они поравнялись, Святослав спустился наземь и бросил поводья второму дружиннику. Через минуту тот скрылся на левом крыле войска.
А князь, так же понурив голову, шел прямо в середину строя, на Радомысла и Веха. Красное корзно свисало с его плеч, будто неподвластное ветру. Под ним была плотная железная кольчуга, надетая прямо на белую холщовую рубаху.
Князь шел медленно, в полной тишине, по-прежнему сжимая рукоять своего меча. Если бы не его княжеский плащ, навряд ли бы кто из ромеев смог догадаться, что это сам Святослав — предводитель двадцатитысячного русско-болгарского войска.
Когда оставалось сделать два-три шага до стоящих, князь приподнял голову. И Радомысл ступил в сторону, освобождая место. Он был рад оказанной чести, еще бы биться плечом к плечу с прославленным витязем — не каждый день приходится, почитай, раз в жизни такая удача и выпадет-то!
Молча кивнув, князь занял место в строю и, расстегнув пряжку на груди, сбросил корзно. Багряная плотная ткань мягко сползла к его ногам. Теперь ни один чужеземец, не знающий князя в лицо, не смог бы его отличить от тысяч других воев, замерших в "стене".
И каждый из стоявших знал теперь: князь с ним, в первых рядах!
Спешившиеся дружинники оставили коней и встали позади Святослава. Один из них подал князю высокий красный щит с ликом солнца, точно такой же, как и у прочих русичей. Кони заметались перед строем, потеряв из виду своих хозяев, и, видно, решив, что их место не здесь, умчались туда, откуда минуту назад принесли своих седоков.
— Добрый знак, — тихо, будто сам себе, сказал Святослав. И, чуть помедлив, добавил: — Ну что же, пора. Перун и души бесстрашных предков, не знавших поражений, с нами. Пора!
Он отпустил рукоять меча и, взяв шлем в обе руки и оглядев его, надел на голову. Одновременно черное древко в руке знаменосца выпрямилось — и когда княжеский стяг взвился вверх и затрепетал на ветру, будто по команде развернулись над полками русскими боевые знамена. Прокатился вдоль рядов гул, сдержанный, но выдающий все же сокрытую в воинстве немалую силу и мощь.
— Эх, навьи чары! — прошептал Вех Радомыслу. — Ну и жатва сегодня будет, то-то Волос-в своей преисподней возрадуется!
