Евгения Сергеевна не раздумывая помчалась в сквер, который находился неподалеку от дома.
Она сразу увидела сидящего на скамье возле общественного туалета мужчину в шляпе. В голове мелькнуло, что место он выбрал не совсем удачное, хуже не придумаешь, но вдруг сообразила, что, наоборот, удачное, все остальные скамейки были заняты влюбленными парочками. Раскрыв сумочку (зачем взяла с собой?), она стала рыться в ней, как будто искала что-то.
— Поставьте сумочку, — не глядя в ее сторону, тихо сказал мужчина. Он повернулся резко, словно его неожиданно окликнули, на какое-то мгновение заслонил сумочку своим телом и что-то положил в нее. — Сидите спокойно, пока я не уйду, — принимая прежнюю позу, сказал он. — В сумочке письмо от вашего мужа. — Он достал из кармана портсигар, вынул папиросу, щеголевато постучал мундштуком по крышке и закурил, вальяжно откинувшись на спинку скамьи.
— Где он, что с ним? — шепотом спросила Евгения Сергеевна.
— Не смотрите в мою сторону. Он жив, остальное в письме. Я ухожу, а вы посидите несколько минут. — Мужчина быстро встал и помахал рукой женщине, которая прогуливалась по дорожке. Это явно была проститутка. Она заулыбалась и пошла навстречу мужчине. Он, наклонившись, что-то сказал ей, и они оба засмеялись. Мужчина обнял ее за талию и повел к выходу из сквера.
Евгении Сергеевне сделалось неприятно и захотелось вдруг помыть руки. Она знала, что в этом сквере, который пользовался дурной славой, действительно собираются проститутки и разная шпана. Позабыв о наставлении не уходить сразу, она схватила сумочку и быстро пошла прочь. После уже догадалась, что на самом деле никакой проститутки не было, что эта сцена была специально разыграна для тех, кто, возможно, следил за нею. Впрочем, она могла и ошибиться.
Записка была написана карандашом.
«Родные мои! Не знаю, увидимся ли мы еще когда-нибудь. Скорее всего, нет, так что на всякий случай я прощаюсь с вами. Прошу тебя, Женя: верь мне, обязательно и всегда верь, что бы и кто тебе ни говорил. Я ни в чем не виновен. Это какое-то страшное, нелепое недоразумение. Рано или поздно все разъяснится, вы поймете, что всех нас — мертвых и живых — кто-то предал, обманув и товарища Сталина, и партию. А пока нужно жить и терпеть, родные мои. Терпите и надейтесь на лучшее. Справедливость восторжествует. Береги сына, мамуля, вырасти его настоящим Человеком. Помни, что это и есть твой долг. Увы, у меня нет времени, а сказать хотелось бы многое. Еще раз прощайте, родные мои, любимые!»
Евгения Сергеевна не сразу осознала страшный смысл записки. Она понимала только одно: Вася, ее Вася, жив, и ей хотелось тотчас, немедленно поделиться с кем-нибудь такой радостью, радостью, о которой ка-кой-то час назад она не посмела бы и мечтать. Анна Францевна!.. Да, да, Анна Францевна. Она поймет ее, разделит с нею радость, то есть порадуется вместе. Неправда это, что радость не хочется делить ни с кем. Еще как хочется…
И в это время проснулся Андрей.
— Уже утро, мама? — спросил он, сонно оглядываясь.
— Нет, нет, сыночек, — ответила Евгения Сергеевна и присела на корточки рядом с его постелью. — Ночь еще. Даже вечер. А я тебе сейчас что-то скажу, очень-очень важное и очень хорошее. Только ты никогда и никому не рассказывай об этом. — Она обняла его и прошептала: — Мы получили от папы письмо. Вот оно. — И она показала Андрею записку.
— Ура! — сразу проснувшись, закричал Андрей и запрыгал, размахивая руками. — Ура, папка скоро вернется, и мы уедем обратно в свой дом!..
— Тише, тише, сумасшедший ты мой, — остановила его Евгения Сергеевна. — Скоро, скоро вернется. — Кто знает, в тот момент, возможно, ома и сама уверовала в скорое возвращение мужа, ведь человек верит тому, на что надеется. — Спи, завтра рано утром поедем в Колпино. — А еще нужно было все-таки поделиться радостью и с Анной Францевной.
— Прочитай, что папа пишет.
И вот сейчас только до сознания Евгении Сергеевны дошел страшный смысл записки, это «…прощайте, родные мои, любимые!» и наказ беречь сына и вырастить его настоящим Человеком… Василий Павлович никогда не был ни трусом, ни паникером, но если он все же написал это…
Ей хотелось закричать, хотелось схватиться за голову и рвать на себе волосы, биться головой об стенку, однако она, закусив губу, чтобы не дать волю подступившим слезам и готовому вырваться крику, чуть слышно проговорила:
— Ты не поймешь всего, сынок. Папа пишет, чтобы мы ждали его и чтобы ты слушался меня и хорошо учился. Ну, спи, спи…
— А ты?
— И я скоро лягу.
— Ты сразу ложись.
— Хорошо. — Она и сама не понимала, откуда берутся силы, чтобы держать себя в руках. И она действительно легла и сделала вид, что засыпает, а когда Андрей, спустя несколько минут, окликнул ее, она не ответила. Выждав немного, пока дыхание Андрея стало спокойным, она осторожно поднялась, подошла к окну, чтобы не зажигать свет, и снова перечитала записку. Нет, никаких сомнений — это прощальная записка. Василий Павлович знал, что пишет. Евгения Сергеевна достала из шкафа старый ридикюль, где хранились документы и разные бумаги, и спрятала туда записку, хотя собиралась ее сжечь. Теперь, подумала она, это не имеет значения. Убрав ридикюль на место, она медленно подошла к кровати, но не легла, а тихо села и долго молча сидела так, уставившись в одну точку. Она не слышала ни привычного топота над головой, ни грохота последнего трамвая, ни утреннего заводского гудка…
Когда проснулся Андрей, она так и сидела, обхватив руками голову и медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Андрей почувствовал неладное, его охватила тревога.
— Мама! — позвал он. — Мама, ты что?..
Евгения Сергеевна не откликнулась, не изменила позы, только медленно, как бы нехотя, повернула к нему лицо, долго всматривалась, точно в пустоту, и вдруг рассмеялась громко, и этот смех был страшен.
— Мамочка!.. — истошно закричал Андрей. Он подбежал к ней, схватил за вздрагивающие от смеха плечи и начал изо всех сил трясти. — Мамочка, милая… — повторял он, давясь слезами.
Она перестала смеяться. Опять посмотрела на него, как на пустое место, подняла указательный палец и прошептала:
— Тс-с-с… — Долго прислушивалась, затаив дыхание, потом тряхнула головой, и на лице ее появилась блаженная улыбка. — Он совсем рядом, я слышу его… — сказала она радостным голосом.
Андрей догадался, что с матерью случилось что-то очень страшное.
— Ты заболела? — спросил он, дергая ее руку. — Ну скажи что-нибудь, мамочка!
Евгения Сергеевна на мгновение очнулась, взгляд ее сделался почти осмысленным, она повела глазами по сторонам и спросила:
— Кто здесь?.. — И снова прислушалась, напрягшись вся. — Вася, это ты?.. Я тебя почему-то не вижу. Какая темень, ничего не видно. Или ты спрятался?.. Подойди же ко мне, Вася! — Она поискала рукой в воздухе. — Перестань шутить, вечно ты со своими неуместными шутками!..
— Это не папа, это я! Ты не узнаешь меня?! — Андрею было до жути страшно, его душили слезы.
— Да, да, я слышу тебя! — радостно воскликнула Евгения Сергеевна. — Иди же сюда, ну же, ну!.. — Она встала и пошла по комнате, шаря вытянутыми руками в пустоте. Андрей от страха забился между печкой и шкафом. — Я прошу тебя, Вася, хватит шутить. Сколько можно, в самом деле!.. Нет, ты все же бессовестный. Вот я сейчас разденусь, ты этого хочешь?.. — Она остановилась посреди комнаты и стала снимать платье.
Андрей выбежал в коридор и громко закричал:
— Анна Францевна! Анна Францевна!..
Она была на кухне, жарила свои обычные утренние оладьи и, услышав дикий крик Андрея, тоже выбежала в коридор.
— Что с тобой, детка?!
— Мама, мама… — повторял Андрей уже почти в истерике, и Анна Францевна поняла, что с Евгенией Сергеевной что-то случилось. По правде говоря, она ожидала этого и боялась за нее, замечая иногда ее отсутствующий, какой-то пустой взгляд, маленькие странности, а накануне поздно вечером слышала, как Евгения Сергеевна куда-то уходила; этот ее поздний уход и скорое возвращение насторожили Анну Францевну.
«Господи, помилуй, — мелькнуло в голове, — неужели она что-то сделала с собой?..»
— М-не с-тра-шно… — стуча зубами и захлебываясь слезами, бормотал Андрей, прижимаясь к Анне Францевне. — Т-там м-ма-ма…
Она отвела его в свою комнату, не сомневаясь почти, что Евгения Сергеевна наложила на себя руки, дала ему попить, погладила, и он немножко успокоился.
— Побудь здесь, — велела она. — Я сейчас, я мигом. — И поспешила в комнату Воронцовых.
Евгения Сергеевна лежала на полу полураздетая, громко всхлипывала, скребла пальцами половик и бормотала что-то бессвязное. У Анны Францевны отлегло от сердца. Слава Богу, самого страшного не случилось. Она присела возле Евгении Сергеевны и попыталась привести ее в чувство, но поняла, что это бесполезно: тут не обыкновенная истерика, а глубокий обморок, а может, и что-то похуже.
