Многие потом осуждали Р. за то, что он якобы развратил душу юного поэта, - ничуть не бывало; душа закаляется в полумраке сомнений, а поверять сомнением то, что кажется изваянным из мрамора (а на деле оборачивается сохлой глиной, только тронь, превращающейся в песок), было кропотливой работой ума и души, ищущей промельк настоящего в драгоценном значении сего слова. Но, конечно, более всего наделал шума их „тройственный союз“ - история их совместного ухаживания за Марией Гавриловной Верейской, где роли спектакля не были распределены заранее по беспечности создателя; недоброжелатели утверждали, что Р. использовал поэта в качестве прикрытия, но это было далеко не так.
Предания той эпохи говорят о графине Верейской как о женщине, превосходившей всех других по власти, с которой она управляла мыслью и существованием поэта. Х** нигде о ней не упоминает, как бы желая уберечь от других таинственную тему этой любви. Она исподволь обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головки умиротворенного, домашнего и одноврeменно величавого типа, которые идут почти по всем бумагам гельсингфорcского периода его жизни.
Нередко и в последующие годы появляются в его рукописях инициалы MV. Он изображал и римский профиль ее с нежными, теплыми овечьими кудрями на висках, и фигуру - стоящей, сидящей, уходящей, с узкой пяткой, выглядывающей из-под платья, и руку, играющую на клавикордах, с бегущими изогнутыми пальцами. Мария Гавриловна Верейская была младшей из трех дочерей польского помещика Виталия Понятовского и Александры Васильевны Суворовой - любимой племянницы полководца. Как младшая, долго не выходила замуж, пережидая сестер, покуда к ней не посватался герой войны 1812 года, отпрыск старинного, прославленного заслугами перед Отечеством рода граф Семен Михайлович Верейский. Императрица писала в Стамбул послу России в Турции Михайле Романовичу Верейскому: „Молодая графиня сочетает все качества выдающегося характера, к которому добавлены все прелести красоты и ума: она создана, чтобы сделать счастливым уважаемого человека, который соединит с ней судьбу“. Мария Гавриловна, конечно, была прирожденная царица большого света, но долгие девичьи годы она провела в деревне. И это наложило на саму ее светскость неизъяснимый отпечаток величавого благородства и какой-то опасной, волнующей и головокружительной простоты. Даже в преклонных летах она сияла неувядающей женственностью и пользовалась вниманием поклонников, летами годившихся ей в сыновья. В ней соединялись два условия обворожительности: как полька по роду Понятовских, она всегда оставалась грациозною; как русская по роду Суворовых, она всех поражала сановитостью.
В ее дневнике, порой достаточно откровенном, так подробно описывается эпизод одного свидания, что не узнать Р. в этом описании почти невозможно. „Передо мной стоял человек лет тридцати, который, несмотря на сухощавость, был одарен от природы могучим телосложением. Мускулатура, четко выделявшаяся на покрытых густыми черными волосами руках, говорила о силе и здоровье этого господина, лицо которого пылало огнем страсти. У него были маленькие глаза, казавшиеся без очков еще меньше. Я обратила внимание также на прекрасные зубы, высокий рост и гармоничность пропорций. Что касается любовного оружия, которое я могла лицезреть, то оно в величину достигало одного фута и имело более четырех дюймов в окружности. Этот нервный инструмент, постоянно покрытый пеной, из-за густой сетки вен смотрелся еще более впечатляюще. Кроме того, в течение пяти или шести часов нашего общения страшное орудие, ни на минуту не упав, продолжало целиться в воздух. Между прочим, мне еще ни разу не приходилось наблюдать такого волосатого человека, похожего на тех фавнов, о которых рассказывают древние.
Наслаждаясь изучением моего тела, он заставил меня принять положение, наиболее предпочтительное для него; некоторое время он задерживается у двух половинок луны, расположенных перед входом в святилище. Вот он уже сотрясает косяки дверей храма, ловко проникая внутрь. Впрочем, поначалу он решил вести атаку по главной дороге, что было еще более или менее терпимо. Но затем он хватает меня за бедра, с силой сотрясая над собой все мое тело, чтобы произвести те движения, на которые я оказалась не способна. Видя, как он удваивает мощь своих ударов, хотелось сказать, что Геркулес, не удовлетворяясь уже завоеванным плацдармом, решил пойти и по запасному пути. Подобные свирепые атаки, для меня совершенно непривычные, в конце концов привели к тому, что я почти потеряла сознание“.
Неизвестно, когда Х** проведал, что женщина, в томительный омут очарования которой он бросился очертя голову, уже давно является темной стороной луны, тайной пассией его друга, но невнимательность в делах такого рода извинительна не больше, чем в карточной игре. Скептик, человек недюжинного ума и невостребованных способностей, Р. пожертвовал ради своей любви всем, положив на ее переносной алтарь свою будущность. И тут является несносный, торопливо самоуверенный и избалованный вниманием общества мальчишка, якобы подающий надежды поэт с еще неочевидным дарованием, тотчас с оскорбительной легкостью добивающийся неверной благосклонности той, которая для него весь легкий смысл, вся тяжкая боль. Женщины падки на скандальную славу; им нипочем верность и постоянство, им подавай блеск, восхищенный шепот, обоюдоострую зависть; им надобно видеть у своих ног того, кто является кумиром слепой, болтливой толпы. Высокий, худой, даже костлявый Р., с небольшой, обидно круглой и коротко обстриженной плешивой головой, с лицом темно-желтого, терракотового цвета, с множеством мелко-коротких морщин и складок, был убедительно некрасив и сохранял саркастическое выражение лица всегда (даже когда спал - уверяли его хулители), чему, быть может, способствовал его очень широкий, с тонкими губами просторный рот и очки, которые ничего не отнимали от глаз, - они всегда блестели вызывающе живым и смелым взглядом и напоминали глаза Вольтера.
Два упрека пытались соединить в виде жала недоброжелатели, утверждая, что на первых порах Р. решил использовать поэта как раздвижную ширму, в тени коей он мог бы преспокойно исполнять удобную роль двоюродного кузена графини с неограниченными полномочиями; но, когда дело зашло слишком далеко, и ширма превратилась в занавес, за которым что-то происходило, а что - неизвестно, Р. сказал-таки между прочим два-три слова, ставших известными начальству. Увы, поэт, высланный в Мару по личному повелению графа Верейского, как говорится, в 48 часов, кажется, в конце концов поверил этим слухам и не нашел времени, чтобы проститься со старинным приятелем. Доказательств справедливости этих обвинений нет, как, впрочем, и свидетельств обратного. Однако то письмо, которое сразу после отъезда поэта было послано Р. ему вдогонку, бросает на эту историю свет с неожиданной стороны: не все так просто и не все так быстро. Письмо было получено поэтом уже в родовом имении.
„Вы совершили большую оплошность, дорогой друг, не дав мне своего адреса и воображая, что я не сумею разыскать Вас; Вы избавили бы меня от лишней траты времени и раньше бы получили письмо. Мне сказали, что Вы боитесь скомпрометировать меня перепиской с Вами. Такое опасение ребячливо во многих отношениях, а к тому же бывают обстоятельства, когда приходится не считаться с подобными соображениями. Я испытываю настоятельную потребность писать Вам. Нельзя безнаказанно прожить вместе столько времени; даже оставляя в стороне множество причин, которые заставляют меня питать к Вам истинную дружбу, одной привычки было бы достаточно, чтобы создать между нами прочную привязанность. Теперь, когда мы так далеко друг от друга, я не стану сдерживаться в выражении чувств, которые питаю к Вам; знайте же, что, не говоря уже о Вашем прекрасном и большом таланте, я с давних пор проникся к Вам братской дружбой и никакие обстоятельства не заставят меня отказаться от нее. Если после этого первого письма Вы мне не ответите и не дадите адреса, я буду продолжать Вам писать, надоедать Вам до тех пор, пока не заставлю Вас ответить мне, не считаясь с мелкими опасениями, которые должна рассеять самая невинность нашей переписки.
Откладываю до другого письма удовольствие рассказать о происшествиях и черточках из жизни наших прекрасных соотечественниц; а сейчас расскажу о той, о которой Вы все знаете. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать Вам об этом, я пишу Вам с ее согласия. Ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвою которой Вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и грацией, свойственной характеру вашей Ларисы (намек на главную героиню романа «Уралов». - Авт.).
