Татьяна Шипошина - Дыханье ровного огня

Да, вот ещё что.

Прекрасный семейный дуэт получился у них с Костиком. И гостей в доме у них — всегда много. Соберутся гости, Костик гитару возьмёт… Романсы, песни разные поют. И дети подпевают…

— Мам, давай-ка я спою вашу любимую. Для вас с папой! — это Максимка приехал на каникулы. Эх, ленты-якоря!

Взял Максимка гитару и запел приятным, но не совсем ещё устоявшимся баритоном:

Вся семья давно уже знала, что баба Шура собирается в мир иной. Такие сборы трудно от кого-нибудь скрыть. Тем более, от близких…

Тяжело было видеть, как угасает жизнь: в хрупком, высохшем тельце бабушки. Истаивала бабушка на глазах, истаивала, как Снегурочка из сказки. И никто не мог ничего сделать, никто не мог ничего остановить…

Так же тихо, как и доживала она последние свои месяцы, так же тихо она и умерла. Баба Шура умерла ночью. Никого не беспокоя, и к себе не подозвав.

Вечером пожелала всем спокойной ночи, как всегда. Утром Антонина зашла к ней, в маленькую комнатку. Мать лежала так спокойно, что Антонине сначала показалось, что она спит.

— Мама! Может, чаю тебе сделать? — спросила Антонина с порога.

Нет, не ответила мать. И Антонина встала на колени, рядом с низеньким материным диванчиком.

— Мама… Пашка, иди сюда!

Пашка дома был. Его долговязая фигура просунулась в дверь бабушкиной комнаты.

— Чего? Бабуля… — и он осёкся, и тоже понял всё, и опустился на пол рядом с матерью.

— Нет больше бабули твоей, — сказала Антонина. — И мамы моей больше нет…

Как же спокойно она лежала, баба Шура… Как спокойно…

Совершенно белые её волосы, разметавшиеся по белой наволочке подушки, отливали лёгкой голубизной. И от этого казалось, что всё пространство, вокруг её головы, светится неясным, голубоватым светом.

Экая великая художница — эта смерть!. Конечно, жизнь — художница не менее великая. Но жизнь — она художница-реалистка. Это она прочертила на бабушкином лице глубокие морщины, заострила нос, скомкала подбородок.

И всё это было так, всё это было правдой.

А вот смерть была — художницей-импрессионисткой. Великой импрессионисткой! Смерть уверенной рукой нарисовала на бабушкином лице именно то, что она обычно рисовала на лицах умерших. В данном случае — картина её была прекрасной.

А рисовала она обычно — впечатление вечности от ушедшего туда человека. Если! хотите — впечатление Бога о человеке, отходящем в полное Божье распоряжение.

И тот великий, непостижимый покой, то неуловимое величие, которое отпечаталось на иссохшем лице бабушки Шуры, были последним подарком для близких. Последней, исчезающей картиной великой художницы.

И дочь, и внук — и Антонина, и Павел — не могли оторвать взгляда от её величественного и спокойного лица.

Через двадцать минут Пашка сидел на кухне, и плакал. Рыдал. Как ребёнок, Пашка размазывал по щекам слёзы и всхлипывал. Антонина достала из кухонного столика чистое хлопчатобумажное полотенце.

— Утрись.

Пашка зарылся лицом в полотенце. Антонина сначала бесцельно переставляла по столам кухонные предметы, потом, наконец, села за обеденный стол, напротив Пашки, и положила сжатые руки на край стола. Слёзы медленно текли по её щекам. Она их не утирала.

— Ма, ну как же так? — всхлипывал Пашка.

— Так. Мы же знали…

— Ну и что! — Пашкина зарёванная физиономия показалась из-за полотенца.

«Ну и усищи уже у него, — подумала Антонина. — Бриться пора».

— Все там будем, — сказала она. — А бабушка пожила хорошо. Ты же сам знаешь. Ты же с ней больше всех дружил.

— Да, — сказал Пашка, — я с ней дружил.

И Пашка снова захлюпал носом, и снова уткнулся в своё полотенце.

— Я перестану сейчас, ма, — сказал он. — Я больше так плакать не буду. Это я так… при тебе…

— Я понимаю, — ответила ему Антонина. — Плачь, плачь, сынок… Царство ей Небесное, рабе Божией Александре.

— Царство Небесное… — Пашка перекрестился и посмотрел в окно.

С девятого этажа было видно чистое, неправдоподобно синее небо, какое бывает только в летнюю, знойную пору.

«Как хорошо душе человеческой… к Богу идти… по такой синеве», — неожиданно подумал Пашка. Слёзы его подсохли. Ему показалось, что бабушка коснулась его волос своей невесомой рукой. Благословила его.

Да, благословила.

— Царство тебе Небесное, — ещё раз сказал Пашка.

За всю свою жизнь, бабушка Шура умирала три раза.

Первый раз — в тысяча девятьсот двадцать пятом году, когда был ей год от роду. В тот год умерли от тифа оба её брата. Она тоже заболела тифом, и болела очень тяжело. Но выжила. Это когда прабабка Пашкина, Пелагея, пешком шла в Крым, в тёплые края. После того, как погиб её муж, и осталась она на свете — одна одинёшенька, без средств к существованию, да с тремя детьми на руках.

Второй раз — тысяча девятьсот сорок втором, когда, так же пешком, выбирались они с матерью из занятого немцами Крыма. Тогда лх чуть немцы не расстреляли. Потому что это надо же было решиться — пешком, да через линию фронта!

А третий раз — уже недавно совсем, два года назад, когда бабе Шуре уже поставили этот страшный диагноз: рак кишечника.

Пища у бабушки уже не проходила своим естественным путём, и бабушка — почти умерла. Её, такую старую — не хотели врачи на операцию брать. Боялись, что умрёт она у них, прямо на операционном столе.

И, всё-таки, решился один, спасибо ему.

Операция прошла успешно, и бабушка выжила, вопреки всем ожиданиям и прогнозам. Выжила, и прожила ещё некоторое время. В трезвом, совершенно трезвом уме, и в твёрдой памяти, как говорится.

Вот в это, отпущенное Богом время, они и стали друзьями с Пашкой. Потому что пришлось бабушке переехать жить к дочери, к Антонине. «Забрали» бабушку.

А в бабушкину, однокомнатную, перешёл старший сын Антонины, Андрей, со своей женой Лизаветой и дочкой Дашей, четырёх лет от роду.

Собственно, Андрей уже ухитрился, несмотря на свои двадцать семь лет, купить себе новую, трехкомнатную, элитную квартиру-новостройку. Через полгода дом должны были сдать.

Переехал он в бабушкину, потому что так обстоятельства сложились. А так бы они под крылышком у Антонины и дальше бы сидели, все втроём. Новостройку бы свою ждали. Дашка — та и сейчас почти всегда у деда с бабкой сидит.

Привозят Дашку на выходные, а забирают — через неделю. Но никто не обижается. Да и кому может быть в тягость эта Дашка. Это чудо, этот серебряный колокольчик…

Пашка дружил с бабушкой, как это ни странно. Мог просидеть в её комнатке час, а то и два, и рассказы её слушать. Иногда они спорили, а иногда они так смеялись, что вечно занятая Антонина заглядывала к ним и спрашивала:

— Вы чего?

— Ма, тебе этого не понять! — категорично изрекал Пашка.

— Да ерунда, Тоня, — говорила бабушка. — Всё нормально.

Ну-ну, — Тоня качала головой и уходила.

Бабушка Шура была учительницей русского и литературы. До пенсии, конечно. И после пенсии работала, ещё лет пять.

Но не это было самым главным. Самым главным было то, что она продолжала читать книги. И после пенсии, и до самого последнего своего дня она читала. И не просто читала, а запоминала, анализировала и выделяла главное. Как других учила — так и сама делала.

И главное выделяла, и спорное. И красивое, и позорное.

Сначала она читала всё, что Пашка приносил. Не гнушалась даже автомобильными и компьютерными журналами. И даже прочитала как-то модный журнал для девочек. Для девушек.

— Нет, ну извините меня! — сказала она Пашке после этого. — Я не буду говорить, что это пошло. Но это такое убожество, Павел. Это такое убожество, что мне страшно.

— А ты на тираж посмотри.

— Удручающе. Неужели это кто-то читает?

— Ба, это читают, и на этом делают большие деньги.

— Бедный соцреализм!

Тут уж Пашка молчал. Кто бедный, кто богатый… Для бабушки — мир всё ещё переворачивался, и становился с ног на голову. Хорошо, что Бог наградил бабушку хорошим вестибулярным аппаратом.

Ну, а для Пашки — мир, вроде бы, стоял правильно. Ему было пятнадцать лет, и он уже родился — почти что здесь, в этом мире.

То есть мир, вроде бы, стоял правильно, но всё время что-то выпадало из карманов… Если можно так выразиться.

Почему?

Библию бабушка начала читать после операции. Когда к Антонине переехала. Решилась, наконец.

А то — и правда! Всю жизнь преподавать соцреализм, каким бы он ни был, а потом за Библию браться… Веские основания нужны для этого.