Васька, особенно если не было дома родителей, всегда музыку на полную громкость врубал. Как врубит что-то такое… несусветное. Ещё хорошо, если «битлов». А то — и что-нибудь вроде Мерлина Мэн-сона.
Пашка такого выдержать — был не в силах. Пашка убегал на кухню. А если совсем невмоготу становилось, то к бабушке.
— Васька, тебя бабушка зовёт!
— Что, нажаловался уже?
— Да где же — нажаловался? От твоей музыки сейчас перепонки лопнут!
Против бабушки Васька не возражал. Васька тоже любил бабушку, но по-своему, конечно. Он любил её так же, как любил всё остальное на свете — просто. Просто любил. Помочь, перенести, передвинуть… Короче — передвинуть шкаф. Истинно, и по-мужски.
А для тех, кого Васька любил, любит, или полюбит, Васька бы мог свободно передвинуть пару-другую высоких гор.
Девушки у Васьки не было. Если не считать школьных, и позабытых уже Любовей, то у Васьки не было вообще никого.
— Васька, ты когда уже женишься? — посмеивался над Васькой отец. — Хоть бы ты уже женился, да к тёще жить ушёл.
— А, избавиться хотите от меня? А вот и не выйдет! Моя невеста ещё не родилась, — отшучивался Васька.
— Ему надо в баскетбольную команду за невестой идти, — это уже Пашка кусал брата за больное место.
Но зря. Всё равно, Васькиной толстой шкуры прокусить было невозможно.
— Да нет, я лучше в синхронное плавание подамся.
— А почему в синхронное? — покупался Пашка.
— А чтобы мелкого, но много. Может, и брательнику чего-нибудь перепадёт. Тебе, Пашенька, тебе.
У Пашки тоже — туговато было с женским полом. На уровне «неясного томления духа», как выражалась бабушка Шура. И сколько надо было ещё томить его, этот дух… И в какой печи…
Роста Пашка был — чуть пониже брата, и худее его — ровно наполовину. Но Пашка же ещё рос!
И хороши же были оба брата, когда рядом стояли!
— Васька, убери с полу свою форму! Воняет! — это Пашка не выдерживает, и сдвигает Васькину форму ногой, с прохода.
Васькина форма, и правда, чистоты воздуху не добавляла.
— Не воняет, а в рабочем процессе сушки. Высохнет — уберу.
— Ты там, на тренировках своих, потеешь, как свинья! — выпаливает Пашка.
За такое можно было и схлопотать. Пашка это понял только тогда, когда уже сказал.
Да он и не говорил вовсе — оно само вылетело.
Но Ваську сложно было разозлить. Такие простые вещи его, как правило, не прошибали. Вообще, трудно было проследить за Васькиным мыслительным процессом.
Васька задумчиво посмотрел на Пашку и сказал тихим и спокойным своим баском:
— Свиньи не потеют. Свиньи — не потеют, браток.
Пашке стало стыдно. И он ретировался в комнату бабушки.
Войдя, он присел на стул, около небольшого письменного стола.
— Ба, а свиньи потеют? — глубокомысленно спросил он.
Бабушка немного знала своих внуков. Она отодвинула свою книгу и посмотрела на Пашку поверх очков, съехавших на нос:
— Ты знаешь, кто-то из мудрых сказал: «Есть такие вопросы, которые недостойны ответов».
— А… — многозначительно протянул Пашка.
Муж Антонины, и отец всех троих братьев, Василий Андреевич, был человеком скромным, но достойным. По его имен был назван Васька, а по имени его отца старший, Андрей.
Васька, вообще-то, нёс на себе двойную ношу. Рано умершего мужа бабы Шуры то же звали Василием.
Но Ваське это было по плечу. Василий Андреевич был когда-то инженером. Завод тогда процветал, были военные заказы. Трёхкомнатная, просторная квартира, в которой жила вся семья, была тоже получена от завода. Сюда, в ближнее Подмосковье, и забрал свою Антонину Василий. От матери забрал, из Москвы.
В Москве бабушка Пелагея, и совсем ещё молодая Шура, с двумя детьми — сыном Лёшкой и дочерью Антониной, жили в коммуналке. Правда, две комнаты занимали.
Лёшка в те времена в основном жил в общаге. Заканчивал институт народного хозяйства. А Тоня училась в своём пединституте, на дошкольно-педагогическом отделении, на втором курсе.
А как замуж пошла, как забеременела, так и перешла на заочный.
Вася-старший долго держался за свою инженерную должность. Даже когда начались перемены, и завод начало лихорадить.
В настоящее же время, уже года четыре, завод был практически закрыт, основные цеха были «законсервированы», а люди — кого сократили, а кто сам убежал. Вася был одним из последних, кто уходил сам. Когда уже деньги совсем платить перестали. Ушёл в маленькую частную контору, частную компанию, в которой нужна была ещё Васина инженерная мысль. А куда было ещё податься человеку предпенсионного возраста!
Заработок — иногда был неплохой, а когда заказов не было — то увы! Тогда и денег не было.
Василий Андреич и Тоня сидели на кухне. Тоня мыла посуду, после ужина. Андреич же сидел просто так.
Тоня, а как бы ты посмотрела на то, что я подрабатывать буду? — неожиданно спросил он.
— Где это? — Тоня-то знала, что по специальности трудно сейчас мужу работу найти. Почти невозможно.
— Тоня, но жить-то надо… Что же это мы, еле концы с концами сводим… Три мужика в доме, а заказов всё нет!
Тоня молчала. Она давно уже всё продумала и взвесила, но толкать мужа туда, куда он не хотел… Да пока он сам не созрел… Нет, не могла она.
— Не умираем же с голоду, — сказала Тоня.
— Не умираем… Да и не живём…
И Василий Андреич замолчал. Он взял сигарету из пачки и долго разминал её в пальцах, как будто это могло что-то изменить.
И в процессе курения, и вообще…
Вася-старший давно оплакал свой завод. Рана уже не кровоточила, а так — болела ноющей болью. Когда сильнее, когда слабее.
Бывало, выйдет Вася на балкон, закурит. Да сидит всё, думает. Раньше, в такие вот мгновения, Антонина его не трогала, потому что он рационализаторские предложения обдумывал. Сколько дипломов всяких было у Васи, сколько свидетельств об изобретениях! А теперь…
Посидит Андреич, скажет в пространство крепкое словцо… Вот и всё рационализаторское предложение.
— Да я уже и устроился, — сказал он.
— Куда?
— Охранником, в частное охранное предприятие. Сутки — через трое. Можно — через двое. А можно — двое суток — через двое.
— А вообще туда переехать — нельзя?
— А контора твоя как же?
— Договорился.
— Вася…
— Да ладно, Тоня. Прорвёмся. Нет таких преград, которых не брали бы большевики.
— Интересно, те большевики… в гробах своих не переворачиваются? — спросила Тоня.
Василий Андреич промолчал.
Бабушка Шура одолела Библию неожиданно быстро. И Ветхий, и Новый Завет.
— Неси мне, Паша, ещё книг по религии.
— Каких тебе, ба?
— Каких угодно. Теорию, и практику. Можно — «Жития святых». Эх, мне бы до церкви как-нибудь добраться…
— А можно ведь! — Пашка обрадовался, что у него появляется союзник. — Можно ведь, на такси.
— Да, хоть ненадолго…
Да, надолго — бабушка не могла. Конечно, операцию бабушке сделали. Но это была такая операция… Опухоль-то удалили, но… Конец кишки вывели бабушке на живот. Нельзя было иначе, так врач объяснил.
И всё содержимое кишечника выходило теперь через эту кишку, в специальный та кой мешок… Короче, надо было периодически всё вычищать.
Бабушка держалась стойко. Она сама меняла все свои приспособления. Иногда — с помощью Антонины.
Но никогда не жаловалась бабушка. Никто — ни слова жалобы не слыхал от неё. Даже на прогулки выбиралась бабушка иногда, когда хорошо себя чувствовала. И когда лифт работал. Только уходить от дома она не могла надолго. Не более, чем на полчаса.
— Ба… — Пашка не уходил.
— Чего тебе, Паша?
— Ба, я тут проходил возле реки…
— Ну, и что?
— Ну, так красиво было… Ба, я стих сочинил!
— Стихотворение сочинил? Прекрасно! — бабушка отложила книгу. — Прочитай! Или нет, давай, лучше я сама прочту. Давай твой листок. Так…
И бабушка начала читать Пашкино стихотворение. Читала она медленно, как бы взвешивая и смакуя каждую строку.
Ты видишь — вот вода,
И вверх ногами — дом,
Машины, города,
Весь мир — вверх дном.
Ты видишь — человек
Купается в реке,
И дерево, и свет —
В его руке.
И мысль его спешит
Неведомо куда,
Нечаянно дрожит
Вода, вода…
Есть тайна — ты и он.
Есть диво — ты и я.
Есть тайна — почему?
Как мысль твоя.
Бабушка опустила листок и какое-то время посидела молча.
— Ну как, ба?
— Это — твое первое стихотворение?
— Нет. Там у меня ещё есть. Только я их никому не показывал. Я и это не хотел тебе показывать… Только оно само вырывается. Там так красиво было… на речке. Ну как, тебе нравится?
