Я ничуть не преувеличиваю. Шарки всегда возбужден. Всегда в движении. Ходит беспокойно туда-сюда, туда-сюда. Люблю за ним наблюдать. Он похож на человека, которому нужно в туалет, или на тигра, пытающегося найти выход из клетки. Он может быть чертовски забавным. И чертовски пугающим. Он выводит меня из равновесия, этот парень.
Шарки прикурил еще одну сигарету и бросил взгляд на часы. Ему всегда нужно знать, сколько времени сейчас. Да какая разница, интересно?
Лиззи покачала головой.
— Как думаете, как долго она продержится?
— С чего ты взяла, что это «она»?
— С того, что она будет моей соседкой по комнате.
Шарки кивнул.
— Ставлю на неделю.
— Ставлю на то, что она останется. — Лиззи затушила сигарету.
— Когда это ты успела стать такой оптимисткой?
— Оптимисткой? Я? Дай-ка я тебе кое-что скажу, Шарки. То, что кто-то остается здесь на тридцать-сорок-шестьдесят-девяносто дней, абсолютно ничего не значит. Это не значит, что он изменится. Остаться здесь — не значит измениться.
— Тогда какой смысл здесь оставаться? — спросил я.
— О, он умеет говорить, — деланно изумилась Лиззи. — Ничего себе. Знает даже, как правильно произносить слова.
— Заткнись, Лиззи, — беззлобно отозвался я.
Она рассмеялась. Мне нравится Лиззи, мы с ней просто дурачились.
— Я серьезно, какой в этом смысл?
— Может быть, мы тут как раз для того, чтобы выяснить это?
Мне хотелось спросить: лучше ли ей? Стало ли ей легче? Чувствуется ли это, когда в тебе что-то меняется? Все тут постоянно болтают об этих изменениях, но как они узнают, что эти самые изменения в них происходят? Они чувствуют себя как-то по-другому? Как они это чувствуют? Не вырастут же у меня от этого крылья за спиной. Не начну же я от этого летать. Не стану же я от этого хоть чуть-чуть красивее.
4
Анни. Новенькая в нашей группе. Она вошла немного напуганная, глядя в пол, вцепилась в стул. Мы всегда сидим кругом. У нас неплохие стулья. Ну, скажем, не такие уж и плохие. Адам представил нам ее. Она должна была сказать пару слов о себе, а позже могла рассказать нам всю свою историю. Тут все уже рассказали свои истории, кроме меня, Шарки и Рафаэля. «Время истории» меня не напрягает, если историю рассказываю не я.
— Я Анни, — сказала она. — Мне тридцать четыре. Я алкоголичка, и я не пью уже двадцать дней. Я из Талсы, Оклахома.
— Двадцать дней, — повторил Адам. — Хорошая работа.
Ну угу, конечно.
Мы все кивнули.
— Добро пожаловать, — приветствовали мы ее, и это было странно, потому что мы все сказали это с разной степенью искренности — кто большей, кто меньшей. А что нам еще оставалось сказать? Спасайся?
Затем мы перешли к так называемому Разбору того, кто как себя чувствует, над чем мы сегодня собираемся работать, нашего здорового и нездорового поведения, наших секретов и тому подобного. О, и мы обязательно должны были сказать о себе что-то хорошее. Мы зовем это аффирмациями. Это положительные утверждения и нам нужно придумать их целых три штуки.
Первым был Рафаэль.
— Я Рафаэль. Я алкоголик.
— Привет, Рафаэль, — ответили мы. Это всегда так.
Рафаэль задумался и через некоторое время сказал:
— Никаких секретов. Мне грустно. Думаю, это для всех не секрет. — Он снова умолк, потом продолжил: — Мне снятся плохие сны. — Он глянул на меня и усмехнулся. — И не только мне одному. — Обвел взглядом комнату. — Ничего нездорового… если не считать того, что у меня были мысли о выпивке, но они прошли. — Рафаэль сделал глубокий вдох: он, как и я, ненавидел аффирмации. — Я способен измениться. — Он всегда говорил эту фразу. Порой — с иронией, порой — искренне. Сегодня с долей искренности в голосе.
— Это так, — подтвердили мы. С этими аффирмациями мы всегда должны вторить говорящему. Ужасно не люблю всю эту групповуху.
— Мне нравится быть трезвым.
— Это так. — Мы прям как паства в церкви, твердящая «Аминь».
— Мне нравятся деревья, — прошептал Рафаэль.
— Это так, — прошептали мы в ответ. Аминь.
— Деревья? — влез Шарки. Вообще-то мы не должны никого прерывать во время Разбора. — Это твоя аффирмация? Что тебе нравятся деревья? — Шарки опять взбеленился на пустом месте.
Это лишь рассмешило Рафаэля.
— Да, Шарки, мне нравятся деревья.
Шарки явно хотелось сказать Рафаэлю, что это чушь собачья, но он почему-то решил промолчать.
— Деревья — это хорошо, — сказал Адам. — Тут есть кто-нибудь, кому не нравятся деревья?
Тут уж Шарки не смолчал:
— Я вам что, блять, Тарзан? Мне нравятся города — вот что мне нравится.
Адам улыбнулся.
— Ты можешь объясниться в любви к городам, когда очередь дойдет до тебя. — Адам с Шарки обменялись ехидными улыбочками. Обожаю это. И всегда улыбаюсь.
Мы продолжили по кругу. Лиззи была счастлива — иногда с ней это случается.
— У меня физическая, духовная и эмоциональная связь. — В группе часто это говорят. Связь, блин, с чем?
И, боже, как же я ненавижу, когда наступает моя очередь говорить.
— Я Зак. И, наверное, я алкоголик.
— Наверное? — спросил Адам.
Я в упор уставился на него прожигающим взглядом «Я АЛКОГОЛИК», а затем взглядом «теперь-ты-доволен?»
Он улыбнулся в ответ.
Я опустил глаза на карточку перед собой. На ней написаны аффирмации на случай, если мы не сможем придумать своих.
— Я заслуживаю в своей жизни хороших людей. — Прозвучало это как-то нагло. Может, спустимся на землю? Я понятия не имею, чего заслуживаю, а чего — нет.
— Это так. — Не сомневаюсь в искренности группы, но кто написал такое на карточке? Я глядел на нее, и она меня до крайности бесила.
— Мы можем на этом остановиться?
— Почему тебе так трудно сказать три хороших вещи о себе?
— Я родился прекрасным. Вот почему. Как вам это?
— Но это так и есть, — тепло улыбнулся Адам. И Рафаэль тоже улыбнулся. Шарки вовсю забавлялся происходящим. Да уж, это было чертовски смешно.
— В моей жизни есть смысл, — прочитал я еще одну фразу.
— Это так.
Я закончил свой Разбор с:
— Физически я в норме. Эмоционально — в раздрае. И духовно — тоже. Простите, но это печальная правда. — Ради бога, следующий. Как же я ненавижу Разборы. Такое ощущение, что я нахожусь на каком-то дрянном телешоу. И самое печальное, что если бы так оно и было, то нашлись бы люди, которые бы с удовольствием это смотрели. Мир на самом деле шизанутый.
После Разбора Рафаэль достал нарисованную им картину. Настало время обсудить наше творчество или списки, которые мы ведем. Мы должны получить отзывы на них или что там нам еще нужно. Как будто я знаю, что мне нужно.
Мне очень понравилась картина Рафаэля. Этот парень не халтурщик. Он рисовал не абы как, и его картина действительно о чем-то говорила. Она настоящая. На ней небеса глубокого синего оттенка, какие бывают ближе к ночи, но звезд еще нет. И на ней монстр, почти занявший все небо, готовый наброситься на маленького мальчика, читающего книгу. Боже, от его картины у меня все внутри перевернулось. И он что-то еще написал внизу, и слова вписывались в картину, становясь ее частью, и мальчик как будто на них сидел.
Адам поставил картину в середину, и мы все притихли, рассматривая ее, изучая.
— Ты прочтешь это для нас? — спросил Адам Рафаэля.
И Рафаэль прочитал:
— Я слышу предупреждающий шепот: в этой комнате монстр. Шепот переходит в крик. Мир полон безумцев. Я могу это доказать. Я озираюсь. Комната пуста, как и мое сердце. Оно было полно, мое сердце, но это другая история. Здесь нет никого. Может быть, нет и меня. Я могу доказать, что есть безумцы, но не могу доказать, что есть монстры. Кто же предупреждающе шепчет? Прислушайтесь — падают небеса. Может быть, монстр снаружи ждет лишь того, когда я выйду за дверь? Может быть, он уже поглотил небеса. Что ему нужно от меня? Он хочет меня напугать? Дело в этом? Но мне не нужен для этого монстр — я родился со страхом в душе. Может быть, монстр живет в книгах, которые я читаю? Одна из книг о геноциде в Руанде, другая — о мальчике, которого изнасиловали. Кому нужны монстры?
Его слова рвали мне сердце. Рафаэль как будто читал их для меня. От его голоса и интонации, я не знаю, я словно внезапно куда-то начал удаляться, и мне это не понравилось, потому что то же самое было с мамой, и я заставил себя оставаться в комнате вместе со всеми. Я не отрываясь смотрел на картину Рафаэля, вполуха слушая других, думая о ней, как вдруг до меня донесся вопрос Адама:
— Что ты видишь на ней?
Не ответив ему, я взглянул на Рафаэля и спросил:
— Этот мальчик ты или я?
Не знаю почему, но я плакал. И ненавидел себя за это. Плакал и бил, бил себя кулаками в грудь, пока кто-то не обхватил их, удерживая в своих ладонях, дожидаясь, когда я расцеплю пальцы. И тогда я почувствовал, что меня держат за руку, и услышал голос Адама:
