Чарльз Линдберг[11] подумал он, не мог лететь по чартерной авиатрассе из Нью-Йорка в Париж в 1927 году. Линдберг создал собственную авиатрассу.
Он набрал комфортную среднюю высоту, пять тысяч пять, с ловкостью орла обогнул тучи с помощью S-образных разворотов, внизу лоскутное одеяло лугов и пашен, вверху райское лоскутное одеяло неба. Есть где разогнаться вверх, есть где парить, лавировать между ватными клубами над Миссисипи, устремляясь на восток.
Кому-то пришлось бы принять вызов стать таким человеком, подумал он. В этом не было предопределения, не было долженствования. Когда Линдберг начал летать, он был таким же никому не известным парнем, как все другие летчики-ученики. Ему приходилось принимать одно решение за другим, чтобы стать человеком, который своим полетом изменил мир.
Давление и температура масла – в норме. Обороты, подача топлива, температура выхлопных газов…
Линдбергу нужно было пройти каждый шаг, отношение-выбор-желание тысячи раз снова и снова, чтобы проявить триллионы имаджонов для начала в пятьсот долларов наличными, затем овеществить их в биплан Кертисс Дженни,[12] использовать его для развлекательных полетов, обучения летчиков, перевозки почты. Во время этих полетов он и загорелся идеей совершить первый перелет через Атлантический океан в одиночку, на маленьком самолете, не на большом.
Ему надо было выбирать между установками «ты можешь это сделать» и «ты не можешь», отвергать одни и лелеять другие. Когда он выбирал «ты можешь», он должен был представить будущее (тучи оживлонов бурлят, устремляются наружу): нужно будет построить самолет, что-то наподобие М-2, почтового самолета фирмы «Клод Райен»[13] например, но только с одним сиденьем, все остальное – не почта, а… топливо (взрыв возбуждонов)!
Наверняка это пришло ему в голову в воздухе, во время развлекательных полетов, когда его внутренний второй пилот выполнял фигуры высшего пилотажа или перевозил пассажиров. Скажем, сто миль в час, это будет тридцать пять часов до Парижа; тридцать пять часов лёта при расходе, скажем, двенадцать галлонов в час будет… четыреста двадцать – пятьсот галлонов топлива. Если галлон весит шесть фунтов, это три тысячи фунтов топлива. Нужно разместить топливо по центру тяжести, чтобы самолет сохранял равновесие при полных баках и при пустых. Это должен быть летающий топливный бак. Что ж, это возможно, возможно…
Интересно, слышал ли Линдберг посвистывание и потрескивание концептонов сквозь гул двигателя?
Он относился к подготовке самолета со всей серьезностью, понимая, что рискует оказаться «тем самым Чарльзом Линдбергом, который рухнул в океан из-за безумной затеи совершить перелет на одномоторном самолете – моноплане, заметьте, – когда каждому известно, что для такого перелета необходим биплан с несколькими двигателями. До Парижа на одном двигателе – сумасшедший, вот он кто, и теперь среди летчиков меньше на одного Чарльза… как там его?»
Чтобы не стать «тем самым Чарльзом», пилот почтового самолета, должно быть, подумал: у моего самолета должен быть надежный двигатель, может, новенький мотор Wright Whirlwind.
Выбор за выбором, фантазоны становились мыслями идеями линиями на чертеже стальным каркасом обтянутым тканью, пока не появился на свет «Дух Сент-Луиса».[14]
Пора забраться повыше, решил Джейми Форбс, тучи впереди надвигались сплошной стеной.
Смесь, шаг винта, газ – все на полную. Так проходил день Джейми Форбса, полный размышлений, набор высоты до двенадцати тысяч, тучи остались внизу, солнцезащитный щиток шлема опущен, чтобы защитить глаза от яркого света.
Кто-то должен был выбрать стать Чарльзом Линдбергом, который принимал собственные установки, гипнотизировал себя, чтобы сделать то, что он хотел сделать, и, между прочим, войти в историю. Из всех людей на свете тот, кто принял такое решение, был парень внутри ума Чарльза Линдберга.
Какие установки я выбираю принять, думал он, что я решил изменить? Кем я решил стать?
На юге верхняя кромка облаков становится все выше, двадцать пять тысяч футов, прикинул Джейми.
Можно подняться еще тысяч на пять, если надо, подумал он. Если между облаками будут просветы, можно нырнуть под нижнюю кромку. Если придется, можно лететь по приборам.
Накануне ночью он приготовил запасной план. Один радиовызов – и он может лететь не куда захочет, а в соответствии с зарегистрированным планом по согласию с центром управления полетами: полетит по оси авиатрассы в Марианну, штат Флорида, не огибая облака, прямо сквозь мглу.
Это был план «Б». А пока он летел на высоте двенадцать пять в ясном небе, увертываясь от верхней кромки облаков.
Великий Блэксмит разгипнотизировал себя до того, что вышел из тела. Мне это не нужно. Мне слишком нравится здешняя Игра, нравится работать инструктором, водить самолеты.
И когда Сэм обессмертил себя, расторгнув соглашение с одной из всеобщих установок-соглашений, не угодил он тут же в другую установку – некую установку об Играх по ту сторону?
Тогда появляется целый новый набор возможностей, которые можно принять или отклонить: верить, например, что теперь мы духи, на которых не распространяются ограничения для смертных – законы, которые были незыблемы час назад.
Убеждения других не влияют на мою жизнь, подумал он, пока не становятся и моими убеждениями.
Убедившись, что мы духи, мы сможем проникать сквозь стены, перестаем бояться внезапной грозы, болезни, старости, войны. Нас нельзя похоронить, застрелить, утопить, раздавить, взорвать, замучить, отравить, одурманить, приковать цепями, сломать, задушить, переехать, заразить, поймать в ловушку, посадить на цепь, убить электрическим током, посадить в тюрьму, разорвать, избить, повесить, казнить на гильотине, заморить голодом, оперировать, нами нельзя манипулировать и с нами больше ничего не сможет сделать никакой отдельный человек, организация или правительство на земле, или галактика, или вселенная, или даже закон пространства и времени.
Однако есть обратная сторона: бестелесные духи не принимают наших установок, они не играют на нашем игровом поле. Конечно, они могут по нему передвигаться.
Использовать его как смертные, для обучения? Не разрешается.
Сэм это сделал, а другим духам предстоит выбрать верить, что они стали выпускниками школы пространства-времени, поразмыслить о том ценном, чему они научились, и об уроках, которые не усвоили в прошедшей жизни.
Успею сделать выбор, когда туда попаду, подумал пилот. А пока есть задачи попроще.
Вот высотомер, к примеру: чистой воды фантом, и его несуществующая стрелка в несуществующем, внушенном мне приборе показывает двенадцать тысяч шесть. Моя вера в него материализовалась круглым стеклышком, черным циферблатом, диском с черточками. Он не то, чем кажется. Это имаджоны сгруппировались, чтобы выглядеть высотомером.
Прибор не существует, а кабина, а самолет, а мое тело, а планета, да и вся физическая вселенная? Установки. Перемещаю облака мыслечастиц, думаю о том, что считаю настоящим.
Что же реально?
Он посмеялся над собой, две мили в воздухе. Еще вчера он был счастлив зарабатывать на жизнь, занимаясь любимым делом. Установки, и гипноз, и частицы мысли делают мир твердым, подобно тому, как частицы камня делают твердым камень, – все это было для философов, которые смахивают пыль в башнях из слоновой кости метелками из перьев.
Теперь я считаю, что камень – это гипнотическое внушение, и задаюсь вопросом: если камень нереален, что же реально?
Что ты сделал со мной, Блэксмит? Все шло гладко и нормально в течение пятидесяти лет, потом сталкиваешься с невинной установкой, что мир не такой, как ты думаешь, и – БАЦ! – все меняется!
Выше носа и впереди он увидел, что облачность уже не сплошная, а рваная. Просветы. Хорошо.
Все правильно, подумал он, все меняется. Живи с этим.
Он опустил немного нос, скорость воздушного потока увеличилась со 185 узлов до 200.
Реально то, что не меняется. Чтобы это понять, не надо быть конструктором космических кораблей; достаточно быть простым пилотом самолета. Если что-то было реальным, но сейчас нет, значит, это больше не реально, и снова возвращаешься к тому же вопросу: «Что реально и остается реальным всегда?»
Он обогнул верхушку облака, водяная пыль С шипением сорвалась с конца крыла.
Что-то ведь реально. Бог, чем бы Он ни был. Любовь?
Нет нужды знать, что вечно, в эту минуту. Придет время, и я это узнаю.
Что важно сейчас? Если не надо выводить себя из гипноза и покидать эту планету в стиле Сэма Блэка, может, перегипнотизировать себя? Я могу выбирать, в каком трансе я хочу жить. Со временем могу поместить себя в любой рай или ад, в который захочу верить, прямо здесь, на земле.
