Зои снова кивнула, почесывая кожу между пальцами ног. Наверху папа насвистывал песенку, известную только ему. Мама его насвистывание ненавидела, хоть никогда об этом не говорила. Папины песенки были как иглы, пронзавшие мамину кожу, однако она научилась получать от этой боли удовольствие.
— Зои. — Мамина рука с красными ногтями буквально выдернула Зои из кресла. — Ты меня с ума сведешь. Ты это понимаешь? Ладно, пойдем. Я сама займусь тобой.
Зои позволила маме вытащить ее из комнаты, провести по лестнице вверх, мимо фотографий. Она миновала саму себя, совсем еще маленькую, с ужасом глядящую из пижамки с танцующими медведями. Миновала венчание родителей, Сьюзен в крестильной рубашке. Миновала маму, пока еще девушку в жемчужных бусах и с твердой, полной надежд улыбкой на лице.
Зои знала, что замуж она никогда не выйдет. Новобрачной положено строить планы, жить в доме. А Зои будет жить под открытым небом и питаться супом из древесной коры, сваренным на дождевой воде. Для домов она непригодна.
— …Прошу не так уж и о многом, — говорила мама. — От двенадцатилетней девочки вполне можно ждать, что она сама приведет себя в порядок, что за ней не придется приглядывать, нянчиться с ней каждую секунду. Честное слово, я иногда просто не знаю, что мне с тобой делать.
Мама привела ее в главную спальню дома, время здесь шло медленнее. Широкое белое покрывало кровати безмолвно повествовало о долготерпении белизны. На стене застыли в прыжке два серебряных танцора, мужчина и женщина. Мама усадила ее за туалетный столик, на котором теснились баночки, тюбики, стеклянные пузырьки — миниатюрный город косметики. В нем шла особая, затейливая, замысловатая жизнь. Это был центр всего.
А Зои будет жить везде и всюду, оставаясь простоволосой. И пахнуть мхом и мехом.
— Только сиди спокойно, ладно? — сказала, берясь за щетку, мама. — Если будет немножко больно, тут уж ничего не поделаешь. Господи, Зои, сплошные колтуны. И как ты этого добиваешься?
Зои видела в круглом зеркале себя и маму. И видела в себе кончину семейной красоты. Буйные брови, нос с горбинкой. Что-то, зародившееся в маме и перешедшее к Сьюзен, разбилось о ее, Зои, маленькие черные глаза, о ее выступающий подбородок.
Она была кем-то другим. Дух семьи не смог вселиться в нее.
— Ммм, — простонала мама, продирая ее волосы щеткой.
На другом конце коридора, в ванной, насвистывал папа. При каждом новом переливе его свиста щетка врезалась в спутанные клубки густых черных волос с большей прежнего силой. Было больно.
— Еще секунда — и все закончится, — сказала мама. — Если бы ты сама занялась этим час назад, что тебе и следовало сделать, нам не пришлось бы так спешить.
Из коридора донесся голос Сьюзен:
— Мам, ты не видела моего брелочника?
— Чего?
Сьюзен остановилась в проеме двери. В зеркале появилось ее лицо.
— Моего браслета с брелочками, — сказала она. Ее лицо приблизилось к маминому. Теперь зеркало отражало всех троих. Глаза Зои впивали общее молчание.
— А в твоей шкатулке с украшениями его разве нет?
— Ты думаешь, я в нее не заглядывала?
— А в кармане твоего плаща? Помнишь, в прошлый раз ты тоже решила, что он потерялся, и…
— И в карман заглядывала. Я везде уже посмотрела.
— А без него ты никак не можешь?
— Мне хочется надеть его.
Мама вздохнула — тихо, изнуренно, протяжно.
— Ну хорошо, — сказала она. — Закончи с волосами Зои, а я поищу твой браслет.
Она протянула Сьюзен щетку и исчезла из зеркала, высокие каблучки ее сердито застучали по коридору.
— Черт, Зои, вот какими должны быть волосы, взгляни, — сказала Сьюзен. От нее исходил летучий аромат мыла. Она принесла с собой дух оптимизма, быстрые движения уверенного в себе механизма.
— Я не хочу, чтобы меня фотографировали, — сказала ей Зои.
— Ну, тут уж ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, а сняться под Рождество нам придется. Крепись, сейчас будет немного больно.
— Ой! — вскрикнула Зои, хоть Сьюзен и обходилась с ее волосами ласковее, чем мама.
— Девушке полагается быть отважной.
— Я вообще фотографироваться ненавижу, — сказала Зои. — И платье, которое она мне купила, тоже терпеть не могу.
— Знаю, знаю. Все это ужасно. Господи, злодей какой-то, а не клубочек.
В зеркале появился папа. Большой. Энергичное, подвижное лицо.
— Здравствуйте, дамы, — сказал он. — Как идут дела?
— Сражаюсь с волосами Зои, — ответила Сьюзен. — Поразительное явление. С виду волосы как волосы, а начинаешь их расчесывать и тут же понимаешь: нет, это что-то другое. Проволока, что ли.
Папа положил ладонь на плечо Сьюзен.
— Поторапливайтесь, — негромко сказал он. — Фотограф появится с минуты на минуту. Ваша мама уже сама не своя.
— Ну, полагаю, если ему придется подождать минут пять, Рождество все равно не отменят, — сказала Сьюзен.
Папа кивнул, улыбнулся. Ответ был правильный.
— Нашла! — крикнула откуда-то мама. — В корзинке с грязным бельем. Господи, я же могла засунуть его в стиральную машину.
Мама вошла в комнату, однако в зеркале не появилась. Папа снял руку с плеча Сьюзен.
— Зои почти готова, — сообщила она.
Мама вступила в зеркало. Лицо возбужденно-нетерпеливое, чреватое большим шумом.
— Давай, я сама закончу, — сказала она. И, отобрав у Сьюзен щетку, провела ею по волосам с силой, вытянувшей на поверхность сознания мысли самые потаенные. Зои позволила своим глазам увлажниться — пусть мысли перекипят в этой влаге. Она не издала ни звука.
Спустя недолгое время все уже сидели, наблюдая за приготовлениями мистера Флеминга, в предвечернем полумраке гостиной. Мистер Флеминг был низкорослым человеком в тяжелых очках, суетливым и вечно чем-то удивленным. Казалось, что прямо перед ним, не более чем в футе от его узкого, серьезного лица, совершается нечто невидимое, только ему и известное. Камера его стояла на трех журавлиных ногах, нацелив на гостиную незрячее око.
— Вы, главное, не волнуйтесь, — говорил он, опуская лампу. — Все займет лишь несколько минут. Правильно? Лишь несколько минут.
Зои и Билли сидели на софе. Он был в синем блейзере, с красным платочком, выступавшим из нагрудного кармана, точно предмет его тайной гордости. Билли пожелал сниматься сидя, потому что выглядел в этой позе более рослым, колени его были разведены в стороны, костлявые руки лежали, раскинутые, на софе. Билли считал так: многие вещи важны, но из этого вовсе не следует, что они заслуживают серьезного к себе отношения.
— Отличное платье, — сообщил он Зои, изогнув уголок рта.
Она сгорбилась. Лоб ее вспыхнул. Временами Билли говорил то, что думает, временами — нечто прямо противоположное. Платье было зеленое, перетянутое в талии лентой с красным бантом величиной в капустный кочан. Когда мама принесла его домой, Зои всего лишь пожала в непредусмотрительном согласии плечами. Она почему-то не до конца осознала, что ей придется надеть вот это и очень скоро.
— Пусть дети сядут на софу, — предложила мама. — А мы с тобой, Кон, встанем за ними.
Весь облик ее выражал алчущую, надменную печаль. Она уже приготовилась к разочарованию, которое испытает, увидев присланные мистером Флемингом пробные отпечатки.
— Ма, — сказал Билли. — Мы каждый год так снимаемся.
— У вас, профессор, имеется идея получше? — осведомилась мама.
— На этот раз я хочу стоять, — сказала Сьюзен. — Сидя я кажусь слишком толстой.
Сьюзен пришлось побороться за то, чтобы надеть платье, которое было на ней сейчас. Мама упорно твердила, что для Рождества оно не пригодно.
Однако желания Сьюзен неизменно и холодно били в одну точку. А мамины вечно оказывались слишком разбросанными. Мама хотела, чтобы Сьюзен надела платье, которое больше идет к Рождеству, но одновременно хотела и купить Билли новые коричневые мокасины, и сделать себе другую прическу (она не слишком меня молодит?), и прикупить шесть коробок елочных гирлянд с прозрачными лампочками — вместо уже приобретенных ею цветных. И это позволяло Сьюзен, с ювелирной точностью сознававшей, чего хочет она, одерживать над мамой верх.
Мама сказала:
— Если мы втроем будем стоять за софой, а Билли и Зои сидеть на ней, получится нечто странное.
— Тогда сядь между Зои и Биллом, — предложил ей папа, — а мы со Сьюзи встанем за вами.
Губы мамы сложились в прямую узкую линию. Так они говорили «нет», пока мама вглядывалась в свои мысли. На ней было красное платье с брошью в виде веточки остролиста и тремя подрагивавшими на груди золотыми стеклянными шариками.
— А что, если сядем мы с тобой? — спросила она. — А дети встанут за нами.
— Зои же коротышка, — сказал Билли. — На фотографии только ее макушка видна и будет.
