– Я бы тоже пройтись, – решительно заявил Петреску.
– Нет-нет, друг мой… Вам нужно еще уладить какие-то вопросы с конференцией… Не беспокойтесь о нас. Если мы устанем, то возьмем такси.
Присутствующие переглянулись, но возразить никто не решился.
Такси, которое везло в город Долорес Гарсиа и Гийома Фонтена, мчалось так быстро, что молодая женщина все время валилась на своего спутника. Ее это забавляло.
– Для водителей в Лиме, – сказала она, – просто дело чести ездить с опасностью для жизни. Тут недалеко на площади есть памятник одному адмиралу, так его сбивали раз десять.
– Какая восточная улица! – воскликнул Фонтен. – Эти открытые лавочки похожи на базар где-нибудь в Каире или Марракеше.
– Claro que sí…[18] Испания оставила здесь следы арабского и мавританского присутствия. Другой Восток, китайский, индийский, тоже бросил здесь свои семена, которые прекрасно прижились… Вы знаете наши песни фламенко? No? Они такие же андалузские, как и арабские.
Наклонившись к нему, она стала вполголоса напевать какую-то грустную песню, и Фонтену очень понравился хрипловатый тембр. Она смотрела на него, словно слова этой песни были адресованы ему. Он спросил, что они означают.
– Это признание в любви, любви необузданной и… como se dice?.. сладострастной… Es bonito, no?[19]
– Да, bonito, но очень трагично.
– Конечно, – согласилась она. – Любовь всегда трагична. Для нас петь – это значит плакать. Наши песни – это плач и стон… Святая Дева здесь называется Богоматерь Тревог, Богоматерь Семи Мечей, Богоматерь Скорбей… Арабы привнесли в эти песни монотонность, бесконечное терпение, а цыгане какое-то новое и… cómo se dice?.. глубокое звучание. Я в глубине души цыганка!
Когда такси подъехало к старой площади Плаза де Торос, она велела шоферу остановиться.
– Теперь пойдем пешком… Я хочу вам показать небольшую часовню, куда приходят помолиться тореро, перед тем как убить или быть убитым. Вы любите корриду, maestro? No? Я заставлю вас полюбить. Но сначала надо полюбить Смерть. Мы, испанцы, все время думаем о своей смерти. Мы хотим, чтобы она была красивой и достойной. В бое быков нам больше всего нравится насмешливое изящество тореро перед этими смертоносными рогами… Nuestras vidas son los ríos – Que van dar a la mar, – Que es el morir… «Наши жизни – это ручьи, / Которые впадают в море, / Море по имени Смерть».
– Впадают в море – значит умирают, – поправил он. – Так лучше. Это чье? Вашего любимого Федерико?
– Нет, это стихи гораздо более давние… Это Хорхе Манрике… Но смерть присутствует во всех стихах наших поэтов. Испанец и живет только ради смерти. Вот почему американцы обманываются, пытаясь научить нас хорошо жить… Мы не хотим хорошо жить, мы хотим лишь хорошо умереть… Идите сюда… Эта дорога Alameda de los Descalzos[20] ведет к монастырю Босых Монахов.
Она взяла Фонтена за руку и изобразила танцевальное па.
– Эти статуи под деревьями, – сказал он, – напоминают мне наш Люксембургский сад, который я надеюсь однажды вам показать. В сущности, мы, французы, классики, а вы… э-э… романтики.
– Нет, – возразила она, – наверное, мы все-таки люди Средневековья. У нас нет чувства меры, мы не понимаем, что это такое, этой жизнью, такой короткой, мы хотим наслаждаться страстно, при этом опасаясь проклятия и вечных мук ада, но все равно надеясь, что достаточно мгновения раскаяния – и можно обрести Божественную милость.
– Вы верующая? – спросил он.
Она удивленно посмотрела на него:
– Ну а как же иначе?
Она повела его к дому Периколы. Они шли по бедному кварталу.
– Из-за землетрясений, – объясняла Долорес, – эти старые дома были построены из стеблей бамбука, canasta, залитых гипсом. Вместо крыши у них тонкие доски или вообще раскрашенные холсты. Город-декорация. Даже церковные колокольни были из canasta, зато статуи святых из серебра, а их покровы из золота. Сколько индейцев, maestro, погибло в шахтах, чтобы извлечь оттуда эти металлы! И все это во имя Бога, который любит бедняков и сам родился в хлеву!.. Меня это поражает… А вас?
На окнах домов сушилось разноцветное белье. Слепой нищий играл на мандолине.
– Забавно, – сказал Фонтен, – все эти нищие у Гойи, у Веласкеса… Здесь они совсем такие же.
– Нищие, – сказала она, – это часть нашей жизни. Быть кабальеро, идальго – это не зависит от общественного положения, от полученного состояния, это просто… como se dice?.. природное великодушие. У Кальдерона нищий попадает прямо в рай, человеку богатому и рабочему это сделать гораздо труднее… А вот и дворец Периколы. По крайней мере, так его называют… Это тот самый дом, в котором могущественный вице-король поселил свою любовницу.
Фонтен восхитился архитектурным стилем – эдакий креольский Людовик XV, – где мраморные колонны заменили стволами бамбука. Дворец превратился в казарму. Во дворе солдаты чистили лошадей. По мощеной мостовой стучали копыта. Несколько мужчин прекратили работу, засмотревшись на Долорес Гарсиа.
– Mira, – сказал один из них, – es guapa.[21]
Она довольно рассмеялась:
– Крепко словцо; он хотел сказать, что я красивая. Правильное слово было бы hermosa.
– По-латыни это formosa. Если бы я провел с вами месяц, я бы заговорил по-испански.
– Вы заговорите на нем завтра, – сказала она. – Итак, mira, Гийом, – она впервые назвала его по имени, и ему показалось, что она приласкала его, – это была комната Периколы с кроватью под балдахином, расписанным наивными и чувственными картинками… Сюда приходил ее любовник. А рядом, в соседней комнате, молельня. Согрешив, она устремлялась прямиком туда, чтобы вымолить прощение у Господа… На столике миниатюрная золотая карета с праздника Тела Господня… Es bonito, no?
– Muy bonito,[22] – ответил он. – Мне кажется, я слышу, как во дворе бьют копытом андалузские мулы.
– Посмотрите в окно, видите в ветвях дерева плетеный домик?.. Там вице-король отдыхал после обеда.
– Милый восемнадцатый век! – воскликнул Фонтен. – Чудесная эпоха, когда великий страх еще не овладел правящими классами! Чудесное время, когда посланник его католического величества мог, не опасаясь скандала, жить с любовницей! Увы! После всех наших революций и реакций мы сделались моралистами. Но наша мораль не в сердце, что пошло бы ему только на пользу, а… э-э… в поведении.
– Ах! Гийом, – сказала она и вновь взяла его за руку.
Выходя из дворца, в какой-то лавчонке Фонтен увидел трости из необработанного дерева и непременно захотел купить такую. Мамаши, гуляющие с детьми по Аллее Босоногих, с удивлением смотрели, как он поднимает эту трость к небу и, остановившись посреди дороги, что-то долго говорит смеющейся Долорес. Еще погуляв немного, она вновь предложила взять такси и отправиться в музей Магдалены.
– Вы не против, Гийом? Там изумительное собрание статуй, керамики и тканей, настоящая история доколумбийской цивилизации.
– Искусство инков? – спросил Фонтен. – Разумеется, я хочу в этот музей.
– Нет же, это не искусство инков, Гийом! Все так говорят, потому что Писарро и Альмагро[23] нашли здесь инков, но ведь сами инки были завоевателями, которые покорили империю и разрушили гораздо более древнюю цивилизацию… и вы сейчас увидите ее остатки… Сорок веков искусства, как в Египте. Я так рада, что первая покажу вам эту красоту… Уверена, вам понравится.
– Я тоже уверен, – ответил он.
В этот момент такси сделало смертельно опасный поворот, и Долорес, смеясь, ухватилась за колени своего спутника.
«Как хорошо, – подумал он, – что по программе я задержусь в Лиме не больше трех дней. Это становится опасным».
Музей восхитил его. Он увидел вазы, такие же прекрасные, как греческие, старинные скульптуры, золотые украшения. В ивовых корзинах лежали скрюченные мертвецы, похороненные с оружием и в плащах, цвета которых – ярко-зеленый, темно-синий, гранатовый – напоминали палитру Гогена.
– Я просто потрясен этим музеем, – выйдя на улицу, признался он. – Поразительно, на этом континенте, отрезанном и от Европы, и от Африки, найти излучину греческого и египетского искусства… Какие мы здесь видели вазы: примитивизм, потом классицизм, потом реализм, потом декаданс… Если бы не вмешались конкистадоры, цикл бы возобновился. Вы понимаете, моя прекрасная подруга, величие этого беспрестанного повтора? Цивилизации не просто смертны: они проживают свою юность, зрелость, старость. Мы не можем охватить взглядом весь контур нашей цивилизации, взгляд скользит лишь по касательной. Но когда в нескольких залах разворачивается полная панорама – воплощение этой цикличности, это просто… э-э… эпическое зрелище.
