– Серьезный парень, – подтвердил Челубеев слова племянницы.
– Вы так и не ответили, – требовательно обратилась секретарша к о. Мартирию. – Будет? Или нет?
Но, вместо того чтобы отвечать, о. Мартирий глянул вдруг прямо и строго и сам спросил:
– Крещена в православии?
– Нет, – дрогнувшим голосом ответила Юля – ее напугал даже не вопрос, а то, как он был задан.
– А ребенок?
Тут к Юле уверенность вернулась, и она ответила с чувством собственного достоинства и даже превосходства.
– Нет, конечно. Разве я могу за него это решать? Вырастет – решит сам.
Челубеев одобрил про себя племянницу: «Молодец, девка! Так держать!» – и с интересом посмотрел на монаха, как тот прореагирует.
О. Мартирий прореагировал, как всегда, неожиданно. После ответа молодой женщины он вдруг потерял к ней интерес, словно не видя ее больше и не слыша.
– Нет, скажите! – потребовала Юля и даже ножкой, обутой в высокий сапожок, топнула – женское упрямство и женское кокетство всегда ходят рядом.
– Будет, – буркнул о. Мартирий, не глядя на собеседницу.
– Та-ак… – протянула Юля, неожиданно удовлетворенная таким ответом, даже как будто обрадованная. И, склонив голову и заглядывая в глаза монаха, которые тот даже закрыл, всем своим видом показывая, что не желает больше об этом говорить, спросила:
– Когда?
– «О дни же том и часе никто же весть», – пришел на помощь монах-толстяк монаху-великану, вновь цитируя по памяти Писание. Юля поняла без перевода, но ответ ее не удовлетворил, она хотела знать точно.
– И все-таки!
Юлина настойчивость, переходящая в настырность, раздражала не только монахов. Молодые матери, особенно матери-одиночки, по молодости своей уверенные в том, что всё в этой жизни уже знают, именно такой, переходящей в настырность настойчивостью от остальных женщин отличаются. Людмила Васильевна и Наталья Васильевна морщились и фыркали, им давно хотелось осадить нахальную девчонку, но и им интересно было узнать точную дату конца света.
Конец света даже перебил лишаи Светланы Васильевны – о них забыли напрочь.
Однако монахи молчали. Тогда решил вмешаться Марат Марксэнович.
– Я только не пойму, как он будет выглядеть, этот ваш конец света? Выключат, что ли, его? – заинтересованно спросил он, как будто речь шла о каком-то техническом вопросе.
– Выключат, – буркнул о. Мартирий недовольно.
– Кто? – прямо спросил Челубеев.
О. Мартирий поднял на него недоумевающие глаза.
– Известно кто.
– Тот, кого нет? – предложил уточнить Челубеев, хитровато улыбаясь.
– Никак! – недовольно мотнул головой о. Мартирий.
– Для вас никак, а для меня – как. Вы мне и ответьте, как может тот, кого нет, что-нибудь выключить?
Марат Марксэнович готовился насладиться паузой, которая должна была возникнуть после такого неоспоримого, на его взгляд, довода. И пауза действительно возникла, но наполнилась иным, прямо противоположным содержанием. Как только Челубеев это сказал, где-то под потолком раздался щелчок, мгновенно в кабинете погас свет и стал быстро затихать гудящий электрочайник. Сделалось почти темно и даже немного жутковато.
– Мама, – дрожащим голосом прошептала Юля.
– Вот так и выключат, – прерывая паузу, назидательно и насмешливо негромко проговорила Людмила Васильевна, и все челубеевские враги оживились, победно переглядываясь и перешептываясь.
Марат Марксэнович смотрел на них хмуро и раздраженно: «Вот так вы и верите. Пробки выбьет, а вы верите». Пробки и в самом деле частенько выбивало, когда включали электрочайник, надо электрика вызвать.
– А мы его обратно включим! – воскликнул Челубеев, старательно насыщая голос оптимизмом. Он подошел к двери, над которой располагались пробки, встал на стул и закончил предельно оптимистично. – Скажем: «Да будет свет!»
Свет мгновенно зажегся, но это не только никого не удивило, а осталось практически незамеченным. «Вот люди, – подумал Челубеев, – погас свет – радуются, зажегся – сидят с кислыми рожами». Он спрыгнул со стула, развел руки в стороны и объявил сочувственно и язвительно:
– Конец света отменяется!
Шутка, однако, успеха не имела, а реакция племянницы даже обидела.
– Не надоело вам, дядя Марат? – раздраженно проговорила Юля и с неожиданной заботой в голосе обратилась к о. Мардарию:
– Вам чаю подлить? Давайте вашу чашку.
– Угу-нат! – обрадовался толстяк, но чашку подать затруднился, так как руки его оказались заняты: в одной было три сушки – одна в ладони, а две надеты на пальцы, в другой, как уже упоминалось, таяли кусочки рафинада, и, к слову, за щекой толстяка при этом сладко томилось райское яблочко. Как бы в благодарность за заботу, глядя печально на льющийся в чашку кипяток, о. Мардарий заговорил печально и почти обреченно:
– По всем приметам-нат последние времена наступают-нат. Братия из Печор приезжала-нат, Санаксарские были-нат, из иных святых мест отцы наведываются-нат. Все одно говорят-нат: последние времена-нат…
Видя, как все внимательно слушают непотребного толстяка, Челубеев хотел быстренько что-нибудь сморозить, свалять еще одного дурака, подложить первую попавшуюся под руки свинью, но то, что сказал дальше о. Мардарий, заставило его о своих нечестивых намерениях на время забыть.
– Время-нат короче становится-нат, – скорбно сообщил толстяк, и все замерли, осмысливая услышанное.
– Чего-чего? Ну-ка, повтори… – придя в себя, потребовал Челубеев.
– Время-нат короче становится-нат, – охотно повторил толстяк и, как в последний раз, протяжно приложился к чашке с чаем.
Челубеев засмеялся.
– Известное дело – до сорока в гору, после сорока под гору. Так и летит! – с веселым отчаянием катящегося под гору выкрикнул он.
– Так мне-нат только двадцать восемь-нат, а я давно это чувствую-нат! – не согласился о. Мардарий, обжегшись и дуя на горячий чай.
– Я здесь моложе вас всех, но даже я чувствую! – трагически воскликнула вдруг Юля.
Услышав это заявление, Людмила Васильевна и Наталья Васильевна многозначительно переглянулись, усмехнулись разом и стали смотреть куда-то вдаль – одна в одну сторону, другая в другую, но, кажется, делая одно и то же – вспоминая прожитые годы.
Стукнув чашкой о стол и расплескав чай, волнуясь, толстяк продолжил свои рассуждения:
– Мы на прошлой неделе-нат в детском приюте-нат молебен служили-нат… Так девочка одна-нат, четыре годика всего-нат, знаете, как сказала-нат?
Никто этого, конечно, не знал, но все знали, что устами младенца глаголет истина, и приготовились внимать. Толстяк поднялся, прижал руки к бокам, изображая ту самую девочку, как мог, вытянул свою круглую физиономию, скривил рот и довольно-таки противно пропищал:
– Влемя кон-ця-еця!
После чего сел и нервно потянулся за своей чашкой. Сказанное произвело впечатление на всех.
– О. Мартирий-нат тоже слышал-нат, правда о. Мартирий? – обратился о. Мардарий к великану, и тот кивнул, не меняя задумчивого выражения лица.
Марат Марксенович заволновался – все это ему очень не нравилось.
– Погоди, погоди… В сутках двадцать четыре часа, так? – обратился он к толстяку.
– Так-нат, – с готовностью согласился о. Мардарий.
– Как были двадцать четыре часа, так и остались, так?
– Так-нат.
– Ну? – Спросил Челубеев и замолчал, а глаза его при этом продолжали: «О чем тут можно еще говорить?»
– Ну так – то время-нат, а то времена-нат… Последние-нат… Последние времена-нат… – о. Мардарий вздохнул и мотнул головой, удивляясь непонятливости собеседника.
Но Челубеев не собирался делать вид, что понимает.
– Требую объяснений! – возвысил голос он.
– Объясняю-нат, – снова вздохнул толстяк. – Последние времена-нат, как последние деньги-нат. Знакомо вам это чувство-нат?
Челубеев улыбнулся, и все, исключая о. Мартирия, заулыбались.
– Ясное дело. Кому же оно незнакомо?
– Ну вот-нат, как деньги кончаются-нат, так и время наше кончается-нат.
– Ну так… – хмыкнул Челубеев. – Можно же занять…
– А не у кого занять-нат. У всех кончаются-нат. Это чувство вам знакомо-нат?
И это чувство было знакомо Челубееву. Когда в начале девяностых денежное довольствие по полгода не платили – никто уже и не просил никого одолжить взаймы, все жили впроголодь, жрали одну картошку, не зная, чем все кончится. И секретарша Юля вспомнила, как сидела в прошлом году в общежитии с маленьким Ванечкой на руках и не было денег даже на коробку детского питания, потому что оскорбленный изменой муж не только выгнал ее из дома, но и не дал ни копейки.
– Но как же дети? Они-то в чем виноваты? – взволнованно проговорила она.
По правде сказать, Юля заговорила о конце света не из-за детей вообще, и даже не из-за своего Ванечки, а из-за себя – молодая женщина решала, как жить дальше: если конца света не будет, надо ехать в К-ск и мириться, или подыскивать нового мужа, и жить правильной, без измен, семейной жизнью. Если же он неминуем – прожить остаток жизни в свое удовольствие. Сроки же волновали потому, что до тридцати ей не так уж много осталось, каких-то девять лет, после тридцати Юля себя не представляла, а после сорока все вообще теряло смысл: на тетю Свету и ее подруг она смотрела как на старух, которым ничего уже в жизни не нужно, непонятно даже, для чего они живут.
