– Пип, простите меня. Что вы мне говорите?
– Что я все знаю.
– Ух ты! Ладно.
– Это не то, что вы думаете. Я не читала ваш документ.
– Хорошо. Очень хорошо. Отлично.
Облегчение в голосе Тома слышалось явственно.
– Я его удалила, – сказала она. – Но Андреас сообщил мне перед смертью, кем вы мне приходитесь. Это облегчило мне дальнейшие поиски информации, а потом мама все мне рассказала.
– О господи. Она вам рассказала… Поразительно, что вы вообще со мной разговариваете.
– Вы мой отец.
– Я содрогаюсь, воображая, что она вам наговорила.
– Это лучше, чем нуль, который я получила от вас.
– Справедливо. Хотя когда-нибудь, надеюсь, вы дадите мне возможность рассказать, как мне все это видится.
– У вас была такая возможность.
– Ваша правда. У меня были свои причины – но справедливо. Вы, надо полагать, для этого мне и позвонили? Сказать, что я профукал шансы на ваше расположение?
– Нет. Я позвонила, потому что хочу, чтобы вы приехали сюда и повидали мою маму.
Том засмеялся.
– Я скорее готов очутиться в гуще гражданской войны где-нибудь в Конго.
– Вы хранили ее секрет – значит, в каком-то смысле она вам дорога.
– Пожалуй… в каком-то смысле…
– Она явно что-то для вас до сих пор значит.
– Пип, послушайте, мне очень жаль, что я ничего вам не сказал. Лейла настаивала, чтобы я вам позвонил. Напрасно я ее не послушался.
– Ну, так теперь я вам сообщаю, как вы можете мне это возместить. Сесть на самолет и приехать сюда.
– Но зачем? С какой целью?
– Потому что если вы не приедете, я не желаю иметь с вами ничего общего.
– Для нас это была бы потеря, точно вам говорю.
– Как бы то ни было – неужели вам самому не хочется с ней увидеться? Хотя бы раз после стольких лет. Я лично прошу об одном: чтобы вы друг друга простили. Я хочу общаться с вами обоими, но я не смогу, если буду чувствовать, что, общаясь с одним из родителей, предаю другого.
– Меня вы не можете предать никак. У меня нет на вас никаких притязаний.
– Зато у меня на вас есть. И вам никогда не приходилось ничего делать ради меня. Это моя единственная просьба.
В трубке раздался тяжелый вздох Тома, прошедший через часовые пояса.
– У вашей мамы вряд ли дома водится спиртное.
– Я позабочусь, чтобы оно было.
– А сроки – когда вы предполагаете? В следующем месяце?
– Нет. На этой неделе. Скажем, в пятницу. Чем дольше вы и она будете раздумывать и откладывать, тем будет трудней.
Том вздохнул еще раз.
– Я мог бы в четверг. Пятничные вечера у меня для Лейлы.
Пип ощутила укол неприязни и испытала соблазн настоять на пятнице. Но путь к восстановлению дружбы с Лейлой и так выглядел довольно долгим.
– И еще одно, – сказала она.
– Да, – отозвался Том.
– Я постоянно слежу за “Денвер индепендент”. Все жду вашей большой статьи об Андреасе.
– Он был нездоров, Пип. Я видел его перед самой гибелью, видел, как он прыгнул со скалы. В отношении него у меня одно чувство: печаль. Лейлу раздражает посмертное преклонение перед ним, но у меня не поднимается на него рука. Он был самым замечательным человеком из всех, кого я знал.
– “Экспресс” все еще ждет от меня чего-то о нем. Я чувствую то же, что и вы: печаль. Но я и другое чувствую: кто-то должен сообщить, как все было.
– Про убийство? Смотрите сами, вам решать. Помимо прочего, могут быть последствия для его бывшей подруги, которая ему тогда помогла. Последствия судебного порядка.
– Об этом я не подумала.
– Он оставил признание, которое его люди скрыли. Это вы могли бы, если захотите, попытаться раскопать и предать гласности.
Не озабочен ли Том и на свой счет как пособник в перезахоронении трупа? Вряд ли, подумала Пип, если он поверил, что она и правда не читала его мемуаров.
– Понятно, – сказала она. – Спасибо.
Когда мать вернулась с работы, Пип сообщила ей о предстоящем. К своему облегчению, Пип увидела, что мать не сошла с катушек сразу же. Причина, однако, была в том, что она сочла всю эту затею бессмысленной.
– Что, скажи на милость, я такого сделала, за что меня надо прощать?
– Гм… например, родила меня и ничего ему не сказала. Это не так мало.
– Как он может винить меня в этом? Он бросил меня. Он не желал про меня больше слышать и знать. И получил от меня это. Как и все остальное. Он всегда получал то, что хотел. Как мой отец.
– И все же на каком-то этапе ты должна была ему про меня сообщить. Скажем, когда мне исполнилось восемнадцать. Напрасно ты этого не сделала. Сколько можно злиться?
Мать сопротивлялась, но в конце концов уступила.
– Раз ты так говоришь… – сказала она. – И только потому, что ты так говоришь.
– Мама, держат зло слабые люди. Сильные – прощают. Ты вырастила меня сама. Сказала нет деньгам, которым никто в твоей семье не мог ничего противопоставить. И ты оказалась сильнее Тома. Ты положила этому конец – а он не мог. Ты получила все, что хотела. Ты победила! И поэтому можешь позволить себе его простить. Как победительница. Правда же?
Мать хмурилась.
– И ты к тому же миллиардерша, – добавила Пип. – Это тоже победа в своем роде.
Наутро они поехали на автобусе в Санта-Круз. Было ясно и холодно: промежуток между ливнями. Бездомные кутались в спальные мешки с головой, на фонарных столбах трепетали от ветра рождественские банты, небо, кружа, наполняли чайки. В парикмахерской матери Пип сделали прическу: прямо-таки шквал секущихся волос. Потом Пип повела ее в маникюрный салон, и там это была Анабел, а не ее прежняя мать: Анабел велела маникюрше-вьетнамке не срезать ей кутикулы, Анабел объяснила Пип, что удаление кутикул – мошенничество: они очень быстро снова вырастают, и их опять надо удалять. Анабел энергично перебирала и отвергала платья на вешалках, обходя магазин за магазином, хотя терпение Пип давно уже иссякло. Платье, которое она наконец сочла “адекватным”, было сшито под старину; длинное, с широким подолом и двумя линиями пуговиц на груди, выдержанное в стиле “учительница из прерий”, оно не было лишено сексуальности. Пип пришлось признать, что это самое подходящее из всех платьев, какие они видели за утро.
Она попросила Джейсона взять напрокат машину и привезти Тома из аэропорта Сан-Хосе, чтобы она могла быть при матери и по возможности вселять в нее спокойствие.
– И возьми с собой Шоко, – добавила она.
– Он будет только мешать, – сказал Джейсон.
– Я и хочу, чтобы он мешал. Иначе моя мама сосредоточится на своем и будет истерика. Познакомится с тобой, познакомится с Шоко, и, кстати, да, с вами еще ее бывший муж, которого она не видела двадцать пять лет.
В четверг с утра – очередной дождь. Во второй половине дня по крыше забарабанило так, что Пип и ее матери приходилось повышать голос. Стемнело рано, и электричество несколько раз мигало. Пип сварила фасолевый суп и достала все остальное к ужину, в том числе ингредиенты для коктейля “Манхэттен”. Мать приняла душ, Пип высушила ей волосы феном, причесала их и распушила.
– Теперь немного косметики, – сказала Пип.
– Не понимаю, чего ради так прихорашиваться… – пробормотала ее мать.
– Это твоя броня. Тебе надо быть сильной.
– Я сама могу подкраситься.
– Давай лучше я. Я никогда еще этого с тобой не делала.
В пять, когда Пип растапливала печь, позвонил Джейсон: они с Томом попали в пробку поблизости от Лос-Гатоса. Мать, сидевшая на диване, была очень хороша в своем платье под старину, самая настоящая Анабел, хоть и постаревшая; но у нее началось это ее раскачивание – симптом легкой формы аутизма.
– Тебе бы выпить немного вина, – предложила Пип.
– Способность к медитации мне изменила. И когда? В самый нужный момент… Где она?
– Намедитируй себе выпить вина.
– Оно мне ударит в голову.
– Вот и отлично.
Когда машина с вовсю работающими дворниками, приводя фарами струи дождя в белое бешенство, наконец подъехала, Пип с боковой веранды, где ждала гостей, выбежала под зонтом навстречу Джейсону. Он выглядел немного уставшим от езды, но его первое побуждение совпало с ее первым побуждением: прижать губы к губам. Потом залаял Шоко, Пип открыла заднюю дверь и позволила ему лизнуть ее в лицо.
Том выбирался из машины осторожно, выставив вперед зонтик. Пип поблагодарила его за приезд и поцеловала в мясистую щеку. Между машиной и дверью дома было всего ничего, но Шоко ухитрился не только вымокнуть, но и набрать в свою шерсть немало иголок секвойи. Он протиснулся в дверь мимо Пип. Мать подняла руки, словно желая его отогнать, и в смятении посмотрела на отпечатки грязных лап и иголки на полу.
– Ай-ай-ай, – промолвила Пип.
Она поймала Шоко за ошейник и вывела обратно на боковую веранду, где Том вытирал ноги.
– Это самый уморительный пес, какого я видел в жизни, – сказал он Пип.
– Понравился?
– Я в него влюбился. Не хочу с ним расставаться.
