Она послала свои глаза к большой горе с белой шапкой, о которой ее отец говорил, будто она из снега, и ждала, когда они насытятся этим зрелищем. Потом голова ее быстро повернулась к темному лесу, из которого по вечерам доносились звуки барабанов, рассказывающих о шаури дня, а на рассвете — крики обезьян. Когда тело ее наполнилось жарой, она сделала голос сильным и крикнула родителям, стоявшим внизу, на земле:
— Нет ничего красивее Ол’ Джоро Орока.
Эхо, чистое и громкое, вернулось быстрее, чем в дни, которых больше не было, когда ей отвечала гора Мененгай.
— Нет ничего красивее Ол’ Джоро Орока, — крикнула Регина снова.
— Быстро же она забыла Ронгай.
— Я тоже, — сказала Йеттель. — Может, нам здесь больше повезет.
— Вряд ли, эта ферма ничем не отличается от ронгайской. Главное, мы вместе.
— А ты, когда был в лагере, боялся за меня?
— Очень, — ответил Вальтер, задаваясь вопросом, надолго ли переживет новое чувство семейного единения будни в Ол’ Джоро Ороке.
— Жалко, Овуора здесь нет, — вздохнул он. — Он стал моим другом с первой минуты.
— Ну, мы тогда еще не были «враждебными иностранцами».
— Йеттель, с каких это пор ты стала такой ироничной?
— Ирония — это оружие. Так говорила Эльза Конрад.
— Ну, оставайся при своем оружии.
— У меня такое чувство, что здесь настоящая глушь, еще хуже, чем в Ронгае.
— Я тоже этого боюсь. Без Зюскинда будет совсем грустно.
— Зато, — утешила его Йеттель, — отсюда совсем недалеко до Гилгила, до Охи и Лилли.
— Да, три часа на машине.
— А если без машины?
— Тогда до Гилгила не ближе, чем до Леобшютца.
— Вот увидишь, мы туда еще съездим, — упрямилась Йеттель. — Кроме того, Лилли твердо пообещала, что приедет к нам сюда.
— Надеюсь, она не узнает до своего приезда, что здесь говорят люди.
— А что?
— Что даже гиены не выдерживают в Ол’ Джоро Ороке больше года.
Ол’ Джоро Орок состоял только из нескольких звуков, которые любила Регина, и из дуки, лавчонки, устроенной в сарае из гофрированной стали. Индус Патель, владелец магазинчика, был богат и внушал страх. Он продавал муку, рис, сахар и соль, жир в банках, пудинг в порошке, конфитюр и пряности. Если к нему заезжали торговцы из Накуру, то он предлагал манго, папайю, кочаны капусты и лук-порей. Еще был бензин в канистрах, парафин в бутылках для ламп, крепкие напитки для окрестных фермеров, а также тонкие шерстяные одеяла, короткие штаны цвета хаки и грубые рубахи для чернокожих. Неприветливою Пателя надо было ублажать не только из-за его товаров, но и потому, что трижды в неделю с железнодорожной станции Томсонс-Фоллс к нему отправляли машину с почтой. Кто впадал в немилость у Пателя, а такое уже случалось, если покупатель слишком долго думал, тому отказывали в почте, и тогда он бывал отрезан от большого мира. Индус живо смекнул, что европейцы так же жадны до писем и газет, как его земляки до риса, которого у него вечно не хватало.
В своей странной манере Патель даже немного симпатизировал беженцам. Они, правда, на его вкус, слишком тряслись над своими деньгами, но ведь их объявили «враждебными иностранцами», а это был верный знак, что англичане их не любили. Со своей стороны, Патель ненавидел англичан, которые давали ему почувствовать, что для них он на одной ступени с чернокожими.
Ферма Гибсона была в шести милях от дуки Пателя, на высоте трех тысяч метров, рядом с экватором, и была больше любой другой соседней фермы. Даже Кимани, жившему там задолго до того, как льном засеяли первое поле, приходилось долго думать, каким путем пойти, если надо было куда-то добраться. Кимани, кикуйу примерно сорока пяти лет, был маленького роста, умен и известен тем, что языком он молотил быстрее, чем убегающая лань перебирает ногами. Он решал, что должны делать на полях работники, и определял, сколько им получать, пока на ферме не было бваны.
Когда вечером тень на баке с водой достигала четвертой бороздки, Кимани стучал длинной палкой по тонкой жести, давая знак о конце работы. Он был господином времени, а еще выдавал ежедневную порцию кукурузы на вечернюю кашу пошо, поэтому на ферме его все уважали — даже нанди, которые не работали на ферме и не получали кукурузу, а жили по другую сторону реки и пасли собственные стада.
Кимани давно хотел, чтобы на ферме был бвана, как в Гилгиле, Томсонс-Фоллсе и даже в Ол’ Калао. Что было ему пользы от всеобщего уважения и признания, если земля, за которой он присматривал, не была хороша для белого человека? Новый дом был предметом его гордости. Когда работа по вечерам бывала окончена и на кожу ложилась прохлада, камни хранили в себе еще достаточно тепла, чтобы потереться о них спиной. С Даджи Дживаном, который сумел возвести такое великолепие, он говорил с почтением, хотя вообще-то ставил индусов ниже людей из племени лумбва.
Кимани нравились новый бвана с мертвыми глазами и мемсахиб со слишком плоским животом, который выглядел так, будто из него никогда больше не вытащат ребенка. С ними он гораздо быстрее, чем обычно, преодолел свою неприязнь к чужакам и прогнал молчаливость. Он водил Вальтера на поля возле опушки леса и к реке, в которой вода была только в сезон дождей. Он мял в ладонях крепкие цветки пиретрума и сияющие голубизной соцветия льна, обращал внимание бваны на цвет земли и все время говорил, что растения нужно садить вразбивку, чтобы они росли хорошо. Кимани быстро понял, что за плечами нового бваны — долгое сафари и он понятия не имеет о вещах, которые должен знать мужчина.
После того как дом был готов, Даджи Дживан построил кухню, круглую, как хижины аборигенов, а потом, хотя и с большой неохотой, положил доски над глубокой ямой, а на них поставил скамеечку с тремя дырками разной величины. Проект туалета разрабатывал Вальтер, и он гордился своим творением так же, как Кимани — своими полями. В деревянной двери по его просьбе вырезали сердце, и это вызвало на ферме такой интерес, что Даджи Дживан примирился с этой постройкой, в которой, по его мнению, не было никакой нужды. Согласно его верованиям, нельзя было облегчаться дважды на одном и том же месте.
Когда кухня была готова, Кимани привел мужчину, представив его как своего брата. Его звали Каниа, и он должен был подметать комнаты. Чтобы стелить постели, вызвали с полей Кинанджуи. Камау пришел мыть посуду. Долгие часы он просиживал перед домом, полируя стаканы, пока они не начинали сверкать в лучах солнца. Наконец в дверях появился Джогона. Он был почти ребенком, ноги его были такими же тонкими, как веточки молодого деревца.
— Он лучше, чем айа, — сказал Кимани Регине.
— А он был раньше ланью? — спросила она.
— Да.
— Но ведь он не говорит.
— Заговорит. Кессу.
— И что он будет делать?
— Варить еду собаке.
— Но ведь у нас нет собаки.
— Сейчас нет, — сказал Кимани. — Кессу.
«Кессу» было хорошим словом. Оно значило «завтра», «скоро», «когда-нибудь», «может быть». Люди говорили «кессу», когда их голове, ушам и рту нужен был покой. Только бвана не знал, как вылечить нетерпение. Каждый день он спрашивал Кимани про слугу, который помогал бы мемсахиб на кухне, но Кимани жевал воздух с закрытым ртом, прежде чем ответить.
— У тебя есть слуга для кухни, бвана.
— Где, Кимани, где он?
Кимани нравился этот ежедневный разговор. Часто, когда наступало нужное время, он издавал короткие лающие звуки. Он знал, что это сердит бвану, но отказаться от них не мог. Нелегко было приручить бвану спокойствием. Слишком долго он был в сафари. Упорное нежелание Кимани объяснить, в чем дело, заставляло Вальтера чувствовать себя неуверенно. Йеттель нужен был помощник на кухне. Она не могла в одиночку месить тесто на хлеб, с трудом поднимала тяжелые канистры с водой и никак не могла заставить Камау, мойщика посуды, затопить дымную печь или принести еду из кухни в дом.
— Это не моя работа, — говорил Камау, когда она просила его о помощи, и продолжал полировать стаканы.
Ежедневные перепалки портили Йеттель настроение, а Вальтеру — нервы. Он знал, что люди на ферме смеются над ним, раз у него даже слуг не хватает. Еще больше его страшила мысль, что в любую минуту может нагрянуть мистер Гибсон, и тогда он увидит, что новый управляющий не может даже найти мальчишку на кухню. Он чувствовал, что немного остается времени на то, чтобы настоять на своем.
Во время их с Кимани обходов он спрашивал мужчин, кричавших ему «джамбо» особенно дружелюбно (или, по крайней мере, выглядевших так), не хотят ли они помогать мемсахиб на кухне, вместо того чтобы работать на полях. Но каждый день происходило одно и то же. Работники застенчиво отворачивались, произносили такие же лающие звуки, как Кимани, смотрели вдаль и поспешно убегали.
— Словно проклятие какое, — сказал Вальтер в тот вечер, когда в доме впервые зажгли огонь. Каниа целый день возился с новым камином, прочищая его, протирая и укладывая поленья пирамидкой. Теперь он, довольный, сидя на корточках, зажег клочок бумаги, нежно раздул пламя и поманил тепло в комнату.
