Девочка, услышав его шаги, коротко обернулась и сразу тоже бросилась бежать. Парамоныч нагнал её прыжками и, схватив за куртку, отшвырнул в сторону, на бетонный забор. Наваливаясь на её сползающее тело, он вытащил из кармана складной нож и привычно раскрыл его пальцем.
— Ты здесь живёшь? — шёпотом спросил он её, беря рукой с ножом за волосы и нагибая лицом к земле.
— Нет, — прошептала девочка.
— А зачем ты сюда пошла? Зачем сюда пришла? — спрашивал Парамоныч, грубо хватая её свободной рукой сквозь колготки за ноги. Девочка стонала от боли и вяло вырывалась, стараясь меньше двигать головой, потому что Парамоныч цепко держал её за волосы.
Наконец он отпустил их, тяжко дыша. Девочка поползла было куда-то в сторону, но Парамоныч схватил её за плечо, дёрнул вверх и со всей силы ударил ножом в открывшуюся грудь, куда-то возле соска. Быстро вытащив, он ударил ещё раз. Девочка завизжала и задёргалась. Рука Парамоныча, которой он держал нож, намокла от её крови. Он бросил девочку на землю, посмотрел и топнул её подошвой ботинка, как копытом, в лицо, сверху, будто давил таракана. Она перестала визжать, заныла от боли. Парамоныч топнул ещё раз, целясь каблуком в висок. Тут она затихла, только продолжала немного подёргиваться на земле. Парамоныч, всхлипывая от избытка чувств, присел рядом, вытер её юбкой лезвие ножа и пальцы державшей его руки.
— Ну что, посмотрела слонов? — спросил он девочку.
Той было так плохо, что она не могла отвечать. Парамоныч погладил волосы девочки, задрал на ней окровавленную юбку и стащил чёрные колготки за резинку, сорвал их со ступней вместе с туфельками. Ноги у девочки были тёплые. Она уже перестала вздрагивать и совсем не дышала. Парамоныч, действуя по заранее намеченному плану, осмотрел пальцы на ногах девочки и разрезал ей продольно ножом ступни. Потом он вытащил правую руку девочки из куртки, распорол ножом рукав кофточки и стал резать предплечье, от ладони к локтю. Полилась кровь. Она закрасила всю руку девочки и стала падать ей на живот, а Парамоныч, покончив с одной рукой, взялся за вторую. Работал он неспешно, поглядывая на лицо своей жертвы, закинутое назад, голова девочки валялась просто на грязной земле, и своими широко разинутыми, как у куклы, глазами, она смотрела вдоль улицы, туда, куда раньше шла.
— Ну что, посмотрела слонов? — снова спросил Парамоныч.
Впрочем, вопросом это трудно было назвать. Просто губы его бессмысленно двигались, смыкаясь и размыкаясь в определённой последовательности, а вопрошающей мысли не было. Сама зарезанная девочка стала мыслями Парамоныча, мало сказать, что он не мог думать ни о чём, кроме неё, он именно думал ею, её руками, глазами, губами. Может быть, для этого она была ему и нужна: чтобы думать её трупом, потому что иначе думать Парамоныч не умел. И этот процесс мышления был таким же счастьем Парамоныча, как цветение может быть счастьем дерева, при условии, что у дерева в принципе может быть какое-то своё счастье.
Мысли Парамоныча длились до тех пор, пока острие ножа не упёрлось во что-то на своём пути, при этом раздался тихий звук, словно вилка задела дно тарелки. Парамоныч сразу перестал думать и начал знать. Он знал, что это не может быть кость, но всё равно бросил нож на землю, и принялся вытряхивать из разрезанной руки девочки кровь, чтобы посмотреть, что же там такое. В свете прожектора, далёкой и пыльной электрической луны, он увидел, как тонко засветился в распоротой плоти презренный металл. Парамоныч забулькал, захрюкал и стал отирать ладонью непрерывно сочащуюся кровь, выворачивая девочке руку, чтобы разглядеть получше, хотя он уже знал, что это такое, это были золотые браслетики, тонкие, резные, с бирюзовыми камушками, надетые прямо на кость, эти наивные, трогательные украшения, какие так любят мёртвые.
— Проститутка! — слабо завыл Парамоныч, нащупав пальцами холодящие, твёрдые полоски металла. — Проститутка проклятая!
Он не мог поверить, всё существо его отказывалось поверить, что такое произошло именно с ним. Долго длилась его страшная, земноводная жизнь, ещё дольше, чем он сам помнил, но теперь ей настал конец. Так глупо, так подло. Страх, огромный, как бездонное море, покрыл Парамоныча ледяными иглами, так что он перестал быть собою, а превратился в некое подобие крупного арктического ежа. Парамоныч с ужасом ощутил, что снова думает, и при этом думает он смертью, её телом, её запахом, её сырой, космической тенью, постепенно покрывающей всё бытие. Он поднял голову и увидел саму смерть — она полетела к нему вдоль дороги, оттуда, куда смотрели широко раскрытые глаза девочки, смерть понеслась ему навстречу, как чёрный ком газет, и не ветер нёс её, а она несла с собой ветер.
— Аааа! — дико завыл Парамоныч, дрожа и закрываясь рукой.
Он знал, что проститутку встречают только раз, в самом конце жизни. И за неё надо платить собой.
Перед ударом у Парамоныча в голове осталась только одна, да и то совсем кромешная, непостижимая мысль. Зато она была огромна.
Когда Валентина вспомнила себя, солнце уже нагрело асфальт до нестерпимого жара. Прозрачный поток печёного воздуха дрожал на ветру. Листья деревьев казались мёртвыми, по крайней мере, они не дышали и не шевелились. Не шевелилась и собака у телефонной будки, полностью забравшись в тень, только хвост оставался на солнце, будто собака мерила им температуру, ожидая возможности выйти на свет. Валентина отодвинула крышку ящика и сунула руки в морозный пар. Запахло сладким, прессованным молоком мороженого. Валентина облизнулась, представив себе, как откусывает дёргающий зубы кусок упругой, холодной плоти. Она вытащила руки в солнечный жар и задвинула крышку.
Вообще-то Валентина стояла в тени: под козырьком своего лотка, но это не помогало, потому что зной лишь менял тут, под козырьком, свой цвет, темнел и не так жёг глаза, а Валентине всё равно было очень жарко, лицо её покрывал пот, платье было уже мокрым от него, особенно на груди и под мышками. Валентина повернула лицо поочерёдно во все стороны, ожидая какого-нибудь ветра, но ветра не было, только медленно поднимающийся жар. Снизу, оттуда, где улица впадала в древесный каньон, загудел приближающийся троллейбус. Валентина захотела угадать, какого цвета троллейбус — красный или жёлтый, и подумала, что если троллейбус окажется красным, она купит мороженого из ящика, сама у себя. Но это был как назло жёлтый троллейбус. Не то чтобы Валентина испытывала недостаток в деньгах, но она ведь уже съела две пачки мороженого. За рулём троллейбуса сидела толстая тётка в ситцевом платье, и Валентина с умопомрачающим отвращением представила себе, какая она потная и как ей жарко там, в раскалённой железной машине. Из-за угла улицы появились парень и девушка, студенты находящегося поблизости института. Ногти девушки были ярко накрашены голубым лаком, а в волосах были голубые шарики заколки. Это Валентина ненавидела. Она отвернулась, стараясь сквозь листву тополей разглядеть хлам, громоздящийся на балконах соседнего дома. Когда студент окликнул её, она сперва сделала вид, что не слышит, задумавшись о чём-то очень далёком. Но на второй раз пришлось повернуться к ним и отодвинуть крышку. У студентки была сумка, а у студента — дипломат. Они были потные и очень весёлые, потому что лекции уже закончились. Девушка не ушла сразу, а стала разворачивать мороженое в тени козырька, оперируя своими голубыми ногтями. Валентина, сцепив зубы, наблюдала, как они возятся с обёрткой, без всякой видимой цели, словно стайка мотыльков. Лицо у девушки выражало радость и одновременно ненависть к чему-то, может быть, живущему на большой высоте. Нос её равномерно вдыхал собой воздух, и в этой равномерности Валентине чудилось упорство швеи, и заботливость будущей матери. Студент уже разорвал своё мороженое, и держал его перед собой, глядя сквозь Валентину в стену кирпичного дома. Сверху, оттуда, откуда текла в поблекшей тополиной тени пустынная улица, загудел спускающийся на пастбище троллейбус. Валентина внезапно чихнула.
— Будьте здоровы, — тихо произнёс студент, переводя взгляд на лицо Валентины. Его выцветшие усы показались ей колючими, как щётка для чистки туфель.
— Спасибо, — ответила Валентина и улыбнулась. Улыбка у неё оказалась такой прекрасной, что студент обомлел и даже перестал дышать.
Пришло время рассказать, что Валентина всегда улыбалась просто сама по себе, а не от желания сделать кому-нибудь приятное или от радости, к примеру, она нередко улыбалась, будучи одна, а в обществе обычно не улыбалась вовсе. Улыбка преображала всё лицо Валентины, делая его сказочным, а когда она проходила, её невозможно было вспомнить, даже представить, как могла она существовать на таком простом, как у Валентины, лице. Улыбка Валентины иногда совершала чудеса. Однажды Валентина улыбнулась отцу своей школьной подруги Татьяны, и после этого он бросил пить. Ещё она улыбнулась в церкви, куда её привёл в назидание отец, и на иконе Богоматери, находившейся рядом, загорелись угасавшие уже было свечи, а какая-то безногая старуха, сидевшая под стеной, перекрестилась и ударилась головой об пол, а потом, я слышал, померла. Валентина также улыбнулась на похоронах своего дедушки, ей было тогда лет восемь, и она очень хотела заглянуть в могилу, потому что не верила до конца, что там ничего нет, а надеялась увидеть там грузчиков, забирающих гробы в метро, а когда увидела, что в могиле всего лишь яма, — неглубокая яма и больше ничего нет, — то улыбнулась, и от этой улыбки всем присутствовавшим стало так покойно и хорошо, что больше на тех похоронах никто не плакал, а по дороге домой между некими молодыми людьми из процессии даже заключилось брачное обручение.
