– Васька испугался.
– А что случилось? Тебе плохо? – Мы показали аптечку.
Николай слабо поднял руку:
– Не надо. Ничего особенного не случилось. – Он помолчал и добавил: – Они часто прилетают. А Васька дверь распахнул. Она в плиту выкатилась.
– Кто? – Нам тоже становилось страшно.
– Шаровая.
Мы переглянулись. Форточка в маленьком окне была открыта, содержимое плиты было выброшено изнутри – так кочергой не выгребешь. Может, и правда – шаровая молния?
Николай, казалось, засыпал. Лицо его было спокойно. На всякий случай я потрогал пульс. Тихий, но нормальный. Мы закрыли форточку, двери и ушли.
По дороге Васька махал руками, пытаясь изобразить, как все было. По красноречивым жестам можно было восстановить всю картину. Васька открыл дверь и увидел светящийся шар, который сразу же улетел, всосался в печку. Раздался хлопок – «Бу-бу», – и волна воздуха оттолкнула Ваську назад.
Мы вылили ему остатки спирта, положили спать в хозяйственную палатку: возвращаться домой один он боялся. Долго еще сидели под кухонным навесом, говорили. Люди мы ученые и всему происшедшему нашли кое-какое объяснение. Обострения болезни Николая, конечно, связаны с погодой. А место, где мы находимся, – необычное, это видно по нашим изысканиям. По руслу Енисея проходит материковый разлом. После грозы вполне могут быть подобные явления – если это и впрямь была шаровая молния. Все, оказывается, можно объяснить. К концу нашей беседы выглянули звезды – к хорошей погоде.
Назавтра, взяв с собой пачку чая, мы пошли к Николаю. В избушке было прибрано, на плите закипал чайник. По лицу Николая было видно, что болезнь отступила.
– Испугались? – спросил он, как и тогда, после штормовой ночи.
– А ты? – тоже спросил я, высыпая в чайник всю пачку.
– Я привык. Я их часто вижу. Как опишу предмет, так она и прилетает. Повисит в воздухе – и улетит. Вчера вот Васька спугнул.
Мы поняли, что надо просто послушать, без вопросов. Пока Николай говорит.
Он взял со стола тетрадь.
– Вот недавно последнюю запись кончил. Соль описал. Каждую вещь надо описывать. Подробно, до самой структуры. Иначе ничего не получится. Ведь вокруг, – он обвел взглядом комнатенку, – бесконечность.
Мы стали пить чай. На полке над столом была целая стопка одинаковых общих тетрадей. «Бесконечность», – пронеслось у меня в голове.
– А код памяти я в прошлом году открыл. И даже заснял.
Мы разинули рты.
– Чем заснял?
– Вон, фотоаппаратом.
На гвозде висел обычный «ФЭД». В подтверждение своих слов Николай достал пакетик фотографий, пристегнутых к тетради, на которой было написано «Память».
Мы передавали друг другу фотографии. На черной, словно засвеченной, бумаге, передержанной в проявителе, иногда угадывались пунктирные линии, похожие на бегущий по ночной воде огонек.
– Это – иллюстрации. Само описание в тетради. Я возил в Новосибирск, в Академию. Там целый институт над этим работает. Постоял на лестнице. Смотрю – бегают все мимо в белых халатах. Думаю, что у людей хлеб отбирать? И вернулся.
Мы поглядывали друг на друга – кто первым скажет какое-нибудь осторожное слово?
– Почитать бы.
– Почитаете. Время есть. Только у меня тут тоже не до конца все сделано. Отдельного человека не могу уловить. Про кержаков написал. А про человека – не смог. Вместе люди живут – как получается. Код памяти стирается. Наложение. Но почему он гаснет в отдельном человеке? Вот загадка.
– Ну наверное, потому, что общее складывается из частностей… – попытался я помочь Николаю и натолкнулся на осуждающие взгляды своих спутников.
Сиди и молчи, говорили их глаза. Не подливай масла в огонь.
– Заблуждение! Ничего не складывается – это не арифметика! Код памяти должен только крепнуть в отдельном человеке! Хорониться, но крепнуть.
Мы кивали. Осторожненько, с пониманием, чтоб не обидеть. Если Николай разыгрывает представление и втайне, хоть краем сознания, понимает свою роль, то мы – участники представления. Если он говорит серьезно, то тут уж тем более надо быть тактичными. Главное – человек поправился, выглядит бодренько. У нас – свои дела. Впереди еще столько работы.
Когда мы шли обратно, кто-то сказал:
– Начитался Шукшина. Чудик.
Никто не поддержал. Но и спорить не стали.
Странно – после этой встречи мы с Николаем охладели друг к другу. К разговору о его занятиях не возвращались, почитать его труды не просили, он не предлагал. Николай еще раза два приболел, и в эти дни мы все-таки с напряжением поглядывали в сторону его избушки. Ничего, все обошлось.
Когда в последний день Николай отвозил нас в Ярцево к пристани, на полдороге заглох мотор. Мы плыли по течению, изо всех сил по очереди гребли веслами – нас обгонял теплоход. Если бы мы не успели, пришлось бы ждать еще несколько дней. К пристани мы подплыли, когда теплоход собирался отчаливать. В спешке мы не смогли даже попрощаться с Николаем, хотя собирались с ним выпить крепкого чаю из термоса. Я еле успел передать ему термос через бортик. Мы прокричали Николаю, что приедем в следующем году. В ответ он молча помахал рукой.
Больше мы сюда не вернулись. Проект плотины закрыли. Наверное, действительно его придумал какой-то дурак.
Фомку я не увидел. Если бы жив был поселок, то мелькнул бы хоть одним огоньком. До самого Ярцева берег был темен. Только в одном месте, как раз напротив бакенов, – светила с берега красная сигнальная лампочка. Может быть, там и стояла когда-то избушка бакенщика?
Ярцево накрыл туман. Пошумев винтами при швартовке, теплоход затих на ночь. Внизу негромко плескалась вода. Казалось, теплоход зацепил за собой и дебаркадер – и плывет вместе с ним в тумане по течению.
Я лежал в каюте, глядя через иллюминатор на размытый шар близкого фонаря. Пытался вспомнить лицо Николая и не мог. Его взгляд забрал всю мою память – я видел глаза, привыкшие всматриваться пристально, по одной тончайшей линии. Глаза смотрителя.
Утром я сошел на берег. После недолгих разговоров с местными узнал, что Фомка давно прекратила свое существование. О Николае и Марии никто не помнил.
Мы отплыли только вечером. Каждый огонек бакена с отраженной на воде дорожкой напоминал мне фотографии, которые когда-то показывал Николай. Его снимки кода памяти. И я думал, словно ухватившись за соломинку настоящего и глубокого чувства: всегда, где бы я ни видел в ночи мерцающие далекие огоньки – окна чужих домов, дальние фонари вдоль прямых дорог или высокие холодные звезды, – необъяснимое и чистое волнение охватывало меня при этом.
Все, что ни делается, к худшему, думал я, проехав полпути. Пора было поворачивать обратно. Я съехал на обочину и остановился. И оказался в том равновесии мыслей, чувств, желаний, из которого можно не выходить часами. Представил, как вернусь, увижу глаза жены, в которых прочитаю: «Я же говорила. Не надо было ехать».
А, махнул я рукой, поеду дальше, хозяин – барин. С машиной пока все в порядке, осталось каких-то пять часов пути. Вернусь, никуда не денусь.
Неделю назад раздался телефонный звонок. «Узнаешь?» – спросил мой одноклассник, с которым мы не виделись лет десять. Он ездил на Радуницу в нашу выселенную деревню, видел земляков, решил вот позвонить.
Медленно, с годами, я учился избегать этих воспоминаний. Сны, правда, брали свое, иногда вспыхивая пронзительно и ярко. После них я немел на несколько дней. И делал все, что не следовало: пересматривал фотографии, гулял с детьми по заросшим берегам речки, которая протекала за домом. Она напоминала деревенскую речушку, на берегу которой я вырос. Дети расспрашивали о моем детстве, чувствуя, что мне хочется вспоминать. Они были уверены, что скоро мы поедем в мою деревню.
Одноклассник расспросил о жизни, перечисляя ее составляющие – семья, квартира, машина. «А дача?» – спросил он. Дачи не было. Опять вспомнили деревню, в которую нельзя отвезти детей на лето.
– А помнишь Сергея? – оживился голос в трубке. – Он живет в нашей деревне. Приехал и стал жить в отцовском доме. Ремонт сделал. Когда я ему сказал – мол, хорошую себе устроил дачу, – он чуть в драку не полез. Повторял, как сумасшедший: не дача, а дом. Ты слышишь?
Я кивал, забыв о том, что мы говорим по телефону.
Прошла неделя. Почему я вдруг поехал? Вопреки – это слово не только странно звучит. Странно его утверждающее значение. Я поехал вопреки уговорам жены, вопреки своему же давно устоявшемуся решению никогда туда не возвращаться. Самое страшное для меня – когда я одновременно не вижу смысла в совершенно противоположных, обратных друг другу, вещах. Налево пойдешь, направо пойдешь… Одинаково бессмысленно.
Вот и сейчас, одурманенный выбором ехать – не ехать, я не выдержал внутренней пустоты. Я уже сравнивал эту пустоту с радиацией: как невидимая радиация вытеснила жизнь из моей деревни, так эта пустота вытеснила из меня самоощущение. И я взорвался протестом. Ах ты умник, говорил я себе, как все понял – домой возврата нет. Особенно сейчас. Ну так получай – вопреки…
