Те, кто прозрел раньше, попытались бежать, но, увы, обнаружили, что заборы под током. Хотя Перельмутер называл себя врачевателем душ, я слышал, что ему то и дело звонит Ясир Арафат, и если бы в конце концов на территорию не ворвались люди Шимона Визенталя,[47] кто знает, чем бы дело кончилось.
После этого, окончательно утратив душевный покой и веру в людей, я переехал в Сан-Франциско. Надо было как-то существовать, но что я мог делать? Устроился провокатором в Беркли, мутил студенчество и писал доносы в ФБР. За несколько месяцев работы я продал и перепродал множество бесценной информации, главным образом о тайных планах ЦРУ (разведка собиралась проверить бдительность жителей Нью-Йорка, бросив цианистый калий в городской водопровод). Кроме того, занимался техникой речи с актерами на съемках малобюджетного порнофильма. А что делать? — так я хотя бы сводил концы с концами. Ну, а потом однажды вечером пошел вынести мусор, из тени бесшумно появились двое, надели на меня чехол для мебели, бросили в багажник и увезли. Помню, почувствовал укол и, теряя сознание, слышал, что я, по их мнению, тяжелее Патти,[48] но легче Хоффы.[49]
Очнулся я в темном чулане и в течение трех следующих недель подвергался строгой сенсорной депривации. А затем несколько специалистов принялись меня щекотать, а двое в штатском пели кантри и баллады Дикого Запада, пока я не согласился сделать все, что велят. После стольких испытаний не поручусь, что случившееся потом было на самом деле, но меня доставили в кабинет к Президенту Соединенных Штатов. Джеральд Форд пожал мне руку и спросил, не соглашусь ли я поездить с ним по стране и время от времени посовершать на него покушения — разумеется неудачные. Президент объяснил, что это поможет ему продемонстрировать избирателям свою храбрость и отвлечет от серьезных проблем, которые он не в силах решить. В моем состоянии я был готов на всё.
Через два дня и произошло покушение напротив «Сосисочной империи Химмельштайна».
Огромный шаг для всего человечества
Вчера, обедая курицей под гнойным соусом — это фирменное блюдо в моем любимом ресторане в Среднем Манхэттене, — я был вынужден слушать возмущенные речи своего приятеля-драматурга, не согласного с рецензиями на его последний опус, звучавшими как выдержки из тибетской Книги мертвых. Жадно уплетая овощную котлету, Мозес Голдуорм проводил сомнительные параллели между своими диалогами и диалогами Софокла и с пылкостью Кэрри Нейшн[50] негодовал на нью-йоркских театральных критиков. Я, разумеется, мог лишь сочувственно внимать другу и заверять его, что слова «драматург без малейшей искры таланта» можно истолковывать по-разному. И вдруг — как же ничтожна та доля секунды, за которую безмятежность сменяется бедламом! — несостоявшийся Пинеро[51] осекся на полуслове и привстал со стула. Он бешено замахал руками, схватился за горло, и лицо бедняги приобрело тот оттенок голубизны, что неизменно ассоциируется с картинами Томаса Гейнсборо.
— Господи, что это с ним?! — воскликнул кто-то из посетителей, когда на пол со звоном упали вилка и нож и все головы повернулись в нашу сторону.
— Коронаротромбоз! — завопил официант.
— Нет, скорей эпилептический припадок, — возразил мужчина за соседним столиком.
Голдуорм всё силился с чем-то справиться, всё размахивал руками, но слабее и слабее, так сказать, диминуэндо. Потом под возгласы встревоженных доброжелателей, которые истерическим фальцетом наперебой выкрикивали взаимоисключающие рекомендации, драматург рухнул как подкошенный, подтверждая, казалось бы, диагноз официанта. Он беспомощно лежал на полу, и не верилось, что у Голдуорма есть шанс дожить до прибытия «скорой», — но тут на авансцену с холодной уверенностью астронавта вышел высокий незнакомец. Вышел и произнес театральным тоном:
— Положитесь на меня, друзья. Никакого врача не нужно — это не сердце. А то, что он схватился за горло, — это универсальный для всех уголков земли признак того, что он подавился. Симптом может показаться типичным для сердечного приступа, но заверяю вас: этого человека спасет захват Хаймлиха!
После чего герой дня обхватил моего приятеля сзади и поднял в вертикальное положение. Приложив кулак к его животу чуть пониже грудины, он резко стиснул Голдуорма — и плотный кусок соевого творога, служившего гарниром, ракетой вылетел из трахеи пострадавшего и отскочил от вешалки для шляп. Драматург быстро пришел в себя и поблагодарил своего спасителя, который затем указал нам на висящий на стене плакат Совета по здравоохранению. Случившаяся только что драма была описана там абсолютно точно. Мы действительно увидели «универсальный признак», а также то, что пострадавший: 1) не может ни говорить, ни дышать; 2) синеет; 3) теряет сознание. За картинками на плакате шли четкие указания, как спасти человеку жизнь: надо резко надавить ему на живот — именно этому мы были свидетелями, как и последующему полету белковой субстанции, избавившему Голдуорма от неудобств и формальностей Долгого Прощания.
Несколько минут спустя, идя домой по Пятой авеню, я задумался: подозревает ли тот, чье имя сегодня прочно утвердилось в сознании народа как имя первооткрывателя чудодейственного приема, применение которого я только что видел воочию, — подозревает ли доктор Хаймлих, как близко подошли к тому, чтобы опередить его, трое доныне безвестных ученых, потративших месяцы на поиски средства от опасности, подстерегающей нас во время приема пищи? Знает ли он о существовании анонимного дневника одного из этой троицы пионеров-исследователей — дневника, доставшегося мне на аукционе по глупой ошибке: из-за сходства по весу и цвету с иллюстрированным томом «Рабыни гарема», на который я сделал пустячную ставку, равную моей зарплате за восемь недель? Ниже идут выдержки из этого дневника — я помещаю их здесь исключительно в интересах науки.
ТРЕТЬЕ ЯНВАРЯ.
Сегодня впервые встретился с двумя новыми коллегами и нахожу, что оба они очаровательны, хотя Вольфсхайм совсем не такой, каким я его представлял. Во-первых, он полнее, чем выглядит на фотографии (видимо, дал для публикации старую). Борода — средней длины, но растет как-то беспорядочно, дико, точно ползучий сорняк. Плюс густые, кустистые брови и — размером с микроба — глазки-пуговки, которые подозрительно рыщут туда-сюда за линзами очков толщиной с пуленепробиваемое стекло. И в довершение всего — подергивания. Репертуар лицевых тиков и непроизвольных морганий у него столь же богат и сложен, как симфонические партитуры Стравинского. И тем не менее Абель Вольфсхайм — блестящий ученый, чьи труды, посвященные проблеме удушья за обеденным столом, сделали его мировой знаменитостью. Он был весьма польщен, что я знаком с его статьей «Случайные поперхивания», и признался мне, что моя теория врожденной предрасположенности к икоте, которую поначалу восприняли скептически, ныне завоевала всеобщее признание в Массачусетском технологическом институте.
Если Вольфсхайм выглядит необычно, то другая участница нашего триумвирата, напротив, в точности соответствует представлению, которое я вынес из чтения ее работ. Суламифь Арнольфини, чьи эксперименты с рекомбинантными ДНК позволили вывести мышь-песчанку, способную петь Let My People Go, — британка до мозга костей: одета конечно же непритязательно, волосы туго-натуго стянуты в пучок, роговые очки посредине носа, напоминающего клюв. Вдобавок она страдает до того брызгучим дефектом речи, что быть рядом с ней, когда она произносит слово «секвестрация», все равно что находиться посреди муссонного ливня. Они оба мне нравятся, и я предвкушаю великие открытия.
ПЯТОЕ ЯНВАРЯ.
Дела идут не так гладко, как я рассчитывал: мы с Вольфсхаймом слегка разошлись во взглядах на методику. Я предложил вначале поэкспериментировать на мышах, но он считает такой подход неоправданно робким. Его идея — использовать заключенных, которые должны будут глотать не жуя большие куски мяса с пятисекундным интервалом. Только так, утверждает он, мы сумеем всесторонне исследовать проблему. Я возразил, указывая ему на нравственную сторону вопроса, и Вольфсхайм ощетинился. Я поинтересовался, почему он ставит науку выше морали, и не согласился с тем, что человека можно приравнять к хомяку. Я не мог разделить и его Довольно-таки скоропалительное суждение обо мне как о «законченном идиоте». К счастью, Суламифь встала на мою сторону.
СЕДЬМОЕ ЯНВАРЯ.
Мы с Суламифью провели день весьма плодотворно. Работали с раннего утра до позднего вечера и добились-таки, чтобы мышь поперхнулась. Для этого мы смешили грызуна, одновременно скармливая ему большие куски сыра «Гауда». Пища, как мы и предполагали, в конце концов попала не в то горло, и животное подавилось. Крепко схватив мышку за хвост, я взмахнул ею, точно кнутиком, и застрявший сыр вылетел. Этот эксперимент мы с Суламифью подробно описали в лабораторном журнале. Если удастся применить такую методику к людям, перед нами, возможно, откроются некие горизонты. Впрочем, выводы делать рано.
