Но она и не думала подходить. Она стояла где-то внизу, за стеблями, невидимая и разгоряченная бегом, стояла и ждала, так что я должен был подняться и, выгребая из карманов песок, двинуться вперед, на ее дыхание. Дальше шли молча. Речка была не так близко от заправки, проще было спуститься сюда по трассе, но Ольга упрямо обходила деревья и кусты, продиралась сквозь бурьян, перепрыгивала через норы и ямы, и вдруг дорожка оборвалась — внизу, прямо под нами, поблескивало русло. Ольга шагнула вперед и, соскользнув по крутому меловому склону, легко съехала к воде. Я обреченно скатился за ней. На берегу был небольшой клочок песка, окруженный со всех сторон камышом.
— Только не смотри, — сказала Ольга. — Я без купальника.
— Вижу, — сказал я.
Она сбросила свое длинное платье, под которым оказались только белые трусики, и вошла в воду. Я хотел отвернуться, но не успел.
— И плавать я тоже не умею, — сказала она, стоя в воде по горло.
— Я тоже, — ответил я, сбросил свои танкистские доспехи и пошел к ней.
Вода была теплой, меловые горы, отражая солнечные лучи, прогревали ее, в такой воде совсем не хотелось двигаться.
— Я, — сказала Ольга, — когда-то работала вожатой в пионерском лагере. Это километров сорок отсюда. И мы каждый день с напарницей должны были вылавливать из реки пионеров.
— Утопленников или как? — не понял я.
— Нет, каких утопленников? Нормальных живых пионеров. Они заплывали в камыши и прятались там до вечера. Знали, что мы плавать не умеем. Ты представляешь, какая это ответственность?
— Представляю, — сказал я. — А мы с друзьями рыбу глушили в этой реке.
— Здесь есть рыба?
— Нету. Но мы ее всё равно глушили.
— Понятно, — сказала Ольга. Капли воды на ее рыжих волосах медно поблескивали, а морщинки под глазами совершенно разгладились от теплой воды. — У тебя тут много друзей?
— Да, — ответил я неуверенно. — Друзей детства.
— Чем они отличаются от остальных друзей?
— Они многое помнят.
— Герман, у тебя комплексы.
— У меня много комплексов. Например, я не умею плавать.
— Я тоже не умею плавать, — жестко сказала Ольга. — Но не комплексую по этому поводу.
— Вот так и утонешь — незакомплексованной.
— Не утону, — уверенно сказала Ольга. — Нельзя утонуть в реке, в которой плаваешь всю жизнь.
— Может, и так. Просто я в ней давно уже не плавал.
Жучки бегали по поверхности воды, словно рыбаки зимой по серому льду.
— Что ты решил? — не выдержала Ольга. — С этой заправкой.
— Не знаю. Решил подождать. Время у меня есть. Может, брат вернется.
— Ясно. И сколько будешь ждать?
— Не знаю. Лето долгое.
— Знаешь, Герман, — сказала она вдруг, отгоняя от головы ос, — я тебе помогу, если будет нужно.
— Хорошо, — ответил я ей.
— Но я хочу, чтобы ты понял одну вещь — это только бизнес. Ясно?
— Ясно.
— Тогда что ты снова на меня пялишься? Я же сказала, что без купальника.
Вода несла ветки и переворачивала на песчаном дне черную траву, мошки нависали над водой, прилипая к ее клейкой поверхности, вязкая и тягучая полуденная река не столько текла, сколько длилась.
Через какое-то время мы выбрались на берег и начали собираться. Ольга снова попросила не смотреть, незаметным движением стащила с себя мокрые трусики и, зажав их в ладони, стала натягивать платье. Мы отправились назад и, вскарабкавшись на меловые склоны, побрели вверх, вслед за вечерним солнцем, что уже укатилось за холмы. Ольга шла впереди, крепко стиснув в левой ладони трусики, платье облепило ее мокрое тело, и я вообще пытался на нее не смотреть. На заправке она забрала у Кочи пустую корзину, незаметно бросила туда белье, пошепталась о чем-то с Травмированным, после чего тот сурово на меня взглянул, села на скутер и растворилась в вечернем воздухе, будто ее и не было.
Вечером Коча хрипло рассказывал о своих женщинах, об их коварстве, глупости и нежности, за которые он их и любил. Консервы заканчивались, я дал Коче денег, тот сел на старую украину и поехал вниз за продовольствием. Я остался сидеть в кресле, глядя, как над трассой протекают красные потоки, как воздух твердеет от пыли и сумерек, а небо становится похожим на томатную пасту.
Это были странные дни — я оказался среди давно знакомых и совсем неизвестных мне людей, которые смотрели на меня с опаской, чего-то требуя, ожидая каких-то поступков с моей стороны. Они все будто замерли, слушая, что же я теперь скажу и как именно начну действовать. Меня это откровенно напрягало. Я привык отвечать за себя и свои поступки. Но тут был несколько иной случай, иная ответственность. Она свалилась на меня, как родственники с вокзала, и избавиться от нее было не то что бы невозможно, а просто как-то неудобно. Я жил своей жизнью, сам решал свои проблемы и пытался не давать незнакомым лишний раз номер своего телефона. И вот вдруг очутился среди этой толпы, ощущая, что так просто они меня не отпустят, что придется выяснять отношения и как-то выходить из сложившейся ситуации. Не нравилось мне всё это. Главное — очень хотелось горячей пиццы.
На следующий день, то есть в пятницу, ближе к вечеру, к нам заехал странный персонаж, который сразу же обратил на меня внимание, да и я тоже его заметил. Приехал он на старом уазе, на таких машинах раньше передвигались агрономы и прапорщики, прибыл с севера, возвращался в город, одет был, как я, в армейские штаны и камуфляжную майку. На голове у него была какая-то эсэсовская фуражка. Смотрел на всех подозрительно и испытующе. Молча поздоровался с Кочей, отдал честь Травмированному, прошел с ним в гараж. Увидев мою бундесверовскую куртку, подошел, поздоровался.
— Хорошая куртка, — сказал.
— Нормальная, — согласился я.
— Это хорошее сукно. Ты Герман?
— Герман, — ответил я.
— Королев? Юрика брат?
— Ну.
— Ты меня, наверное, не помнишь, я делал с твоим братом бизнес.
— Тут все делали с моим братом бизнес, — слегка раздраженно сказал я.
— У нас с ним были особые отношения, — он постарался выделить слово «особые». — Он брал у меня самолетное топливо и продавал куда-то в Польшу. Фермерам.
— У тебя — это где?
— На аэродроме.
— Ты работаешь на аэродроме?
— На том, что от него осталось. Эрнст, — назвался он и протянул руку.
— Что это у тебя за имя?
— Это не имя, это погонялово.
— Ну а звать тебя как?
— Да так и зови — Эрнст. Я уже привык. Ты кто по образованию?
— Историк.
Он изменился в лице. Внимательно осмотрел меня с головы до ног, осторожно взял под локоть и, выведя из гаража, потащил в сторону от удивленных Кочи с Травмированным.
— Знаешь, Герман, — он всё держал меня под локоть, оттаскивая подальше от заправки. — Я тоже историк. Эта работа, на аэродроме, просто так вышло. Ты что заканчивал?
— Харьковский университет.
— Истфак?
— Истфак.
— Где практику проходил?
— Да под Харьковом и проходил.
— Копал?
— Копал.
— А что можешь сказать по поводу Мертвой головы?
— Какой головы?
— Мертвой. Дивизия такая была.
— Ну, — заколебался я, — ничего хорошего.
— Вот что, Герман, — он больно стиснул мне локоть. — Ты обязательно должен приехать ко мне на аэродром. Я открою тебе глаза.
— На что? — не понял я.
— На всё. Ты ж ничего не понимаешь.
— А ты понимаешь?
— А я понимаю. Я, Герман, перекопал тут всё до самого Донбасса. Одним словом, так — жду тебя в понедельник. Приедешь?
— Приеду, — согласился я.
— Найдешь?
— Найду.
— Вот и хорошо.
Он решительно повернулся и двинулся к уазу. Подошел к Коче, сунул ему бабки за бензин и запрыгнул в кабину.
— В понедельник! — крикнул на прощание.
Когда пыль за ним развеялась, я подошел к Коче.
— Кто это? — спросил.
— Эрнст Тельман, — ответил с удовольствием Коча, — лучший друг немецких пионеров.
— Что за имя?
— Нормальное имя, — засмеялся Коча. — Механик с аэродрома.
— Наверное, я его знаю.
— Тут все всех знают, — словно повторил за кем-то Коча.
— Он нам спирт сливал из каких-то авиационных запасов. Лет двадцать назад, — начал припоминать я.
— Вот видишь, — согласился Коча.
— А почему Эрнст?
— Он перекопал здесь полдолины. Ищет немецкие танки.
— Танки?
— Угу.
— Зачем ему танки?
— Не знаю, — признался Коча. — Для самоутверждения. Он говорит, что где-то тут в наших местах осталось несколько танков. Ну, вот и ищет теперь. У него дома целый фашистский арсенал — автоматы, снаряды, ордена. Но при этом он не фашист, — предупредил Коча. — Поэтому и Эрнст Тельман.
