Ногу Лойоле пришлось выправлять дважды. Хотя ее не один день вытягивали на дыбе, она оказалась короче левой, и он остался хромым до конца своих дней. В бреду ему стало являться странное, чудовищное и всё же прекрасное существо в виде змеи, словно изумрудами усыпанной бесчисленными глазами. Это видение необычайно его умиротворяло, но впоследствии он открыл, что это порождение дьявола либо сам дьявол. Он молился Пресвятой Деве, прося наставления, и как-то ночью, взирая на ее образ, услыхал оглушительный звук, вроде пушечного залпа; весь дом сотрясся, окна его покоев вылетели, а в стене замка Лойола образовалась пробоина, сохранившаяся до наших дней. Наутро, полностью выздоровев после ранения, Лойола отправился в монастырь в Монтсеррате, что в одном дне пути от Барселоны.
35. ДЕВСТВЕННО-ЧЕРНЫЙ
Монтсеррат — “Зубчатая Гора” — внезапно встает среди равнины одной огромной массой фантастических форм, башен, крепостных стен и шпилей. Тропинка к монастырю зигзагом вырублена в скале. Монтсеррат — обитель Черной Мадонны, которую, по преданию, изваял с натуры евангелист Лука, покровитель искусства и медицины. Статуя, которую в 888 году обнаружили в пещере ведомые ангелами пастухи, пролежала там с 50-го года, когда ее привез в Испанию св. Петр. Она изображает Деву Марию с Младенцем Христом на коленях. Тот держит сосновую шишку, символизирующую тело бога, который умирает и воскресает вновь. На вытянутых руках Мадонна держит по шару. Что же касается вопроса, зачем ей быть черной, то имеется множество соперничающих объяснений — например, столетия свечного чада; а некоторые указывают на сходство с темными богинями Исидой и Кибелой, но нам нет нужды вдаваться в такие частности, поскольку Черная Мадонна существует реально. 24 марта 1522 года, в канун праздника Благовещения, Игнатий Лойола преклонил колени перед этим образом. Он несколько дней ничего не ел, кроме толики полевых трав. Воздух был едким от благовоний. У подножия фигуры, оплывая, горели свечи. Подняв глаза, Лойола встретился взглядом с Черной Мадонной: в мерцании свечей ее губы задвигались. Богоматерь заговорила с ним низким голосом, гулко раскатывавшимся по церкви. Что же до сказанного ею, то Лойола сообщает, что изъяснялась она на языке Небес, непереводимом на говоры смертных, но речь шла о грядущей великой битве за спасение мира.
Сходным образом ему однажды было явлено откровение о Троице, чью тайну он явственно узрел глазами души, но описать это видение словами было невозможно. Оно не покидало его всю жизнь, как и слово Черной Мадонны. И получив его, Игнатий немедленно сорвал с себя кавалерские одежды, повесил на стену свои меч и кинжал и облачился в одежду из мешковины, которую заблаговременно припас. Итак, он пошел служить не даме своих грез, но Царице Небесной.
“Общество Иисуса” Игнатий Лойола организовал на военный манер, сделавшись сам главнокомандующим — «генералом». Вскоре «Общество» имело в своем распоряжении все орудия влияния на общественное сознание: кафедру, исповедальню, учебные заведения. Где бы ни проповедовал иезуит, церковь была не в состоянии вместить желающих. Упоминание иезуитов на титульном листе гарантировало спрос на книгу. Старый Свет оказался для их деятельности слишком тесным. «Общество» посылало своих членов во все земли, которые предшествующий век великих географических открытий оставил неподнятой целиной, открытой для европейской предприимчивости. Их можно было встретить в глубинах перуанских шахт, на невольничьих рынках Африки, на берегах Островов Пряностей, в китайских обсерваториях. В Японии Франсиско Хавьер преподнес в дар микадо механические часы и музыкальную шкатулку; и знак благодарности ему позволили использовать заброшенный буддистский монастырь. Вдобавок, иезуиты обращали в христианство в таких краях, куда их земляков не могли заманить ни алчность, ни любопытство, а проповедовали и вели диспуты на наречиях, которых не понимал больше ни один уроженец Запада.
В свое время вы узнаете о наших трудах больше, заключил отец Браун. Но сейчас уже поздно, и вам пора в постель.
36. БЕГИНСКАЯ ЛАЗУРЬ
В первый вечер в “Доме Лойолы” меня с моим новым товарищем Метерлинком провели в длинный дортуар на верхнем этаже. Осенняя луна светила в высоком незанавешенном окне, отбрасывая на голые доски пола зябкие параллелограммы. Остальные ребята, человек восемнадцать-двадцать, уже, повидимому, спали или притворялись спящими. Нам отвели две соседние кровати. Наш проводник, послушник[24], проследил, чтобы мы разделись и залезли под простыни. Затем он пожелал нам спокойной ночи и ушел. Когда его шаги затихли, Метерлинк шепотом спросил, кто я и откуда. Я представил ему краткий отчет о своей жизни до сего дня. Тогда Метерлинк рассказал мне такую историю:
Как ты уже, наверное, догадался по имени, я фламандец. Насколько я понимаю, в “Доме Лойолы” есть и мои соотечественники, поскольку Ирландию и Фландрию, как известно, связывают многовековые отношения. Родился я в Генте. Мои родители умерли, когда я был еще маленьким; дядя по отцовской линии Морис, торговец предметами искусства, взял меня на воспитание. Самые ранние мои воспоминания — его беспорядочно заставленный дом, номер 6 по Пеперстраат, или Рю дю Пуавр[25], само имя вызывает в памяти пряные запахи, которые источала каждая комната, древнее амбре парчи и опойковых переплетов, пыльный аромат старых живописных полотен. Гент — город задумчивых каналов со стоячей водой и петляющих улочек, над которыми высятся остроконечные дома. Еще выше поднимаются угрюмые шато, гнетущего вида психиатрические лечебницы, трубы хлопкопрядильных фабрик. Повсюду колокольни, наполняющие каждый час своей меланхоличной музыкой.
Пеперстраат выходит к Большому Бегинажу, обитательницы которого проводят жизнь в молитве и плетении кружев. Сам Бегинаж — подобие Гента, лабиринт улиц, площадей и церквей, обнесенный рвом и стеной с воротами. Нередко я, бывало, проскальзывал в этот иной мир и бродил по галереям или травяным плантациям, а мимо, по трое, по четверо, проплывали сестры в синих одеждах и головных уборах, похожих на лебедей. Когда смеркалось, я засыпал, убаюканный их монотонными вечерними молитвами, которые казались мне в дрёме далеким жужжанием пчел.
Ведь мой опекун, надо сказать, держал пасеку в летнем доме в Оостаккере, милях в семи по каналу от Гента в сторону Тернёзена, недалеко от голландской границы. Там, в большом, сбегающем к воде цветочном саду стояло двенадцать соломенных куполов, из них одни он выкрасил в яркорозовый, другие — в светло-желтый, но большую часть — в чарующий голубой, поскольку пчелы, по его наблюдениям, питали слабость к этому цвету.
Приди же, говорил, бывало, мой опекун, в школу пчел и постигай заботу всемогущей природы, неустанную организацию жизни, урок кипучего и бескорыстного труда; слушай музыку этих мелодичных переносчиков всех сельских ароматов.
Много счастливых часов провел я в Оостаккере. Округа сияла маленькими лакированными домиками, яркими, как новый сервиз, и в глубине их коридоров мерцали часы и буфеты. Баржи с резным ютом и пароходы назначением в Лондон или Белфаст проплывали по обсаженному вязами каналу в конце цветника. И все же порой звуки сирен западали мне в душу; сельская местность, некогда радостно развернувшаяся передо мной, становилась однообразной, унылой, безотрадной, а владения моего опекуна — белый дом с зелеными ставнями, мастерские, теплицы, цветники и ульи, башня, которую он построил для занятий, — казались тюрьмой.
37. ПОЗОЛОТА
До шести лет, продолжал Метерлинк, меня воспитывала непрерывная череда ирландских гувернанток, говоривших по-английски, по мнению дяди, лучше самих англичан. С дядей и его партнерами я говорил по-французски; от слуг научился фламандскому. Так, с раннего возраста, я понял опасность категорических утверждений, поскольку существовало по меньшей мере три способа сказать о чем-то. В семь лет меня отправили в школу бенедиктинок в Нуво-Буа. Там я учил молитвы, катехизис и немножко арифметику. Классная комната была увешана изображениями святых и сцен из Библии; в особенности глубокое впечатление произвело на меня “Избиение младенцев” Брейгеля: мне часто снились кошмары, где я входил в картину, становясь одним из ее персонажей.
