В архитектурных кругах послышались гневные комментарии, связанные с отказом Рорка. Раздавались голоса: «Тщеславный мерзавец!» Негодование было слишком резким и грубым, чтобы счесть его просто профессиональной завистью; каждый почитал, что оскорбили лично его; каждый считал себя вправе менять, советовать и улучшать творения любого из живущих.
«Происшедшее великолепно иллюстрирует, — писал Эллсворт Тухи, — антиобщественную натуру мистера Говарда Рорка, высокомерие и ничем не сдерживаемый индивидуализм, с которым всегда было связано его имя».
Среди восьмерых архитекторов, избранных для работы над проектом «Марша столетий», были Питер Китинг, Гордон Л. Прескотт, Ралстон Холкомб.
— Я не буду работать с Говардом Рорком, — заявил Питер Китинг, когда увидел список членов совета. — Выбирайте. Или он, или я.
Ему сообщили, что мистер Рорк отклонил свою кандидатуру. Китинг принял на себя руководство советом. В статьях, рассказывающих о ходе подготовки к строительству, совет называли «Питер Китинг и его компаньоны».
В последние годы Китинг усвоил грубую, непререкаемую манеру общения. Он резко отдавал распоряжения и терял терпение, столкнувшись с малейшей трудностью, а когда терял терпение, орал на окружающих; у него был целый словарь оскорблений, носивших ядовитый, желчный, по-женски коварный характер; лицо его хранило надутое выражение.
Осенью 1936 года Рорк перенёс свою контору на верхний этаж здания Корда. Проектируя это здание, он думал, что когда-нибудь оно станет местом для его бюро. Увидев на двери табличку «Говард Рорк, архитектор», он на мгновение остановился, перед тем как войти. Его кабинет в конце длинной анфилады высоко над городом имел три стеклянные стены. Рорк остановился посреди кабинета. Сквозь большие окна виднелись магазин Фарго, дом Энрайта, отель «Аквитания». Он подошёл к окнам, выходившим на юг, и долго стоял там. Вдали, над Манхэттеном, возвышалось здание Дэйна, построенное Генри Камероном.
В один из ноябрьских дней, возвратившись в свою контору со стройки на Лонг-Айленде, Рорк вошёл в приёмную, отряхивая промокший до нитки плащ, и увидел на лице секретарши с трудом сдерживаемое возбуждение, она едва дождалась его.
— Мистер Рорк, это, вероятно, очень важно, — сказала она. — Я назначила для вас встречу на завтра, на три часа. В его кабинете.
— Чьём кабинете?
— Он звонил полчаса назад. Мистер Гейл Винанд.
Вывеска на входной двери представляла собой копию заголовка газеты: «“Знамя”. Нью-Йорк».
Вывеска была небольшой, она демонстрировала славу и власть, которые не нуждались в рекламе; это была своего рода тонкая, насмешливая улыбка, которая оправдывала неприкрытое уродство здания, — здание было фабрикой, презревшей все украшения, кроме этой вывески.
Вестибюль выглядел как топка печи: лифты втягивали горючее из человеческих тел и выплёвывали его назад. Люди не спешили, они двигались в заданном ритме, целенаправленно; никто не задерживался в холле. Двери лифтов щёлкали подобно клапанам. В испускаемых ими звуках пульсировал особый ритм. Капельки красного и зелёного цвета вспыхивали на настенном указателе, отмечая продвижение лифтов высоко над землёй.
Создавалось впечатление, что всё в этом здании находилось под контролем властной структуры, которая знала о любом продвижении; здание словно плыло в потоке энергии, функционируя плавно, беззвучно, подобно великолепной машине, которую ничто не могло разрушить. Никто не обратил внимания на рыжеволосого мужчину, который на мгновение задержался в холле.
Говард Рорк взглянул на выложенные изразцами своды. Он никогда никого не ненавидел. Но где-то наверху находился владелец этого здания, человек, который почти заставил его почувствовать ненависть.
Гейл Винанд взглянул на маленькие часы на своём столе. Через несколько минут у него встреча с архитектором. Разговор, подумал он, не будет трудным; такие встречи в его жизни бывали часто; он знал, что скажет; от архитектора же ничего не требовалось, кроме нескольких звуков, означавших понимание.
Его взгляд вернулся к гранкам на столе. Он прочёл передовицу, написанную Альвой Скарретом, — о людях, кормивших белок в Центральном парке. И рубрику Эллсворта Тухи — о выставке картин, написанных служащими городского санитарного управления. Раздался звонок, и голос секретарши произнёс:
— Мистер Говард Рорк, мистер Винанд.
— Хорошо, — ответил Винанд и выключил селектор.
Убирая руку, он обратил внимание на ряд кнопок на краю стола — блестящие маленькие шишечки с цветовым кодом, присвоенным каждой из них. Все они представляли собой окончание провода, протянутого в определённую часть здания, каждый провод контролировал определённого человека, каждый человек контролировал многих других людей, каждый вносил свой вклад в окончательный выбор слов в газете, которая войдёт в миллионы домов, в миллионы человеческих голов, — вот что означали эти маленькие шишечки из цветного пластика под его пальцами. Но у него не было времени позабавиться этой мыслью — дверь кабинета открылась, и он отвёл руку от кнопок.
Винанд не был уверен, что он сразу же поднялся, как требовала вежливость, он смотрел на человека, который входил к нему в кабинет; возможно, он тотчас же поднялся и ему только показалось, что он на некоторое время замер. Рорк не был уверен, что, войдя в кабинет, прошёл вперёд, он стоял и смотрел на человека за столом; возможно, его шаги не прерывались, ему только казалось, что он остановился. Но определённо было мгновение, когда оба забыли об окружающей действительности. Винанд забыл, зачем вызвал этого человека, Рорк забыл, что перед ним муж Доминик, не существовало ни двери, ни стола, ни расстеленного на полу ковра, только два человека, только две мысли: «Это Гейл Винанд», «Это Говард Рорк».
Винанд поднялся, его рука изобразила обычный приглашающий жест, указав на стул возле стола, Рорк подошёл и сел, оба не заметили, что забыли поздороваться.
Винанд улыбнулся и произнёс слова, которых не думал произносить. Он просто сказал:
— Не думаю, что вы захотите работать на меня.
— Я хочу работать на вас, — сказал Рорк, который пришёл с намерением отказаться.
— Вы видели мои постройки?
— Да.
Винанд улыбнулся:
— Это совсем другое. Это не для моих читателей. Для меня.
— Раньше вы никогда не строили для себя?
— Нет, если не считать клетки, которую я соорудил на крыше, и старой типографии здесь. Не знаю, почему я никогда не строил для самого себя, хотя у меня хватило бы средств построить целый город. Мне кажется, что вы знаете. — Он забыл, что не позволял людям, которых нанимал, судить о себе.
— Потому что вы были несчастливы, — ответил Рорк.
Он произнёс это просто, без оскорбительного высокомерия, как будто здесь была возможна только полная искренность. Казалось, сегодняшняя встреча стала продолжением чего-то, что началось давным-давно. Винанд сказал:
— Объяснитесь.
— Я думаю, вы понимаете.
— Я хочу услышать ваше объяснение.
— Большинство людей строят так, как живут, — для них это рутинное дело, бессмысленная случайность. Немногие понимают, что дом — это великий символ. Мы живём в своём Я, а существование — это попытка перевести внутреннюю жизнь в физическую реальность, выразить её жестом и формой. Для понимающего человека дом, которым он владеет, — выражение его жизни. Если такой человек не строит, хотя и располагает средствами, значит, он ведёт не ту жизнь, которую хотел бы вести.
— Вам не кажется, что говорить это именно мне, в отличие от других, нелепо?
— Нет.
— И мне тоже.
Рорк улыбнулся.
— Но вы и я — единственные, кто об этом говорит. И о том, что у меня не было того, что я хотел, и что меня можно включить в число тех немногих, от которых можно ожидать понимания каких бы то ни было великих символов. Вы не хотите взять свои слова назад?
— Нет.
— Сколько вам лет?
— Тридцать шесть.
— Когда мне было тридцать шесть, я уже владел большей частью имеющихся у меня сегодня газет. — Он добавил: — Не знаю, зачем я это сказал. Я не имел в виду ничего личного. Просто вдруг пришло на ум.
— Что вы хотите, чтобы я построил для вас?
— Мой дом.
Винанд почувствовал, что эти два слова сильно подействовали на Рорка, который услышал в них нечто такое, чего они обычно не означали; он ощутил это совершенно беспричинно; ему захотелось спросить: что случилось? Но он не смог, потому что на лице Рорка ничего не отразилось.
— Вы правы в своём диагнозе, — сказал Винанд, — вы поняли, что теперь я хочу построить дом только для себя. Меня больше не пугает видимая форма моей жизни. Выражаясь так же прямо, как вы, теперь я счастлив.
— Какой это должен быть дом?
