Хатч спросил: — Ну, а как вышло, что она смеется, если она знала, что скоро умрет?
— Я ее рассмешила, — сказала Элис. — Рассказала одну забавную историю.
Хатч снова вгляделся в фотографию, затем улыбнулся Элис. — Какую историю? Расскажите.
Она вспыхнула — отчасти от смущения, отчасти обрадовавшись случаю рассказать. — Всего за два месяца до этого я начала преподавать в Саут-Хилле — моя первая работа — и поселилась в доме вдовы по фамилии Кей, которая сдавала комнаты четырем жильцам, имея одну-единственную ванную комнату и страдая запорами. Главной нашей заботой по утрам было заскочить в ванную до нее, иначе мы опаздывали в школу. Это удавалось нам редко — обычно мы просыпались под грохот запираемой двери в ванную, где она пускала кран с теплой водой, чтобы наполнить клизму. Клизма была резиновая, ярко-красного цвета и висела на двери — на всеобщее обозрение. Приблизительно за неделю до свадьбы мы решили, что с нас хватит, и единственный из нас жилец мужского пола — репетитор Пег Питман — придумал, как ей отомстить. Поздно вечером он пошел в ванную и налил в клизму столовую ложку очищенного скипидара. Настало утро, она заперла дверь, и мы все притаились в ожидании. Льющаяся вода, продолжительная тишина и затем вопль; «Мозель!» (Мозель была ее служанка.) «Мозель! О господи!» Вот это я и рассказала Рейчел.
Хатч тоже рассмеялся и сказал: — А она выжила? Дама эта?
— Выжила и излечилась. — Элис встала, вылила простывший кофе в раковину и налила себе горячего. — Хочешь еще?
— Нет, спасибо, — сказал он и взял вторую фотографию, с беседкой. — Так это вы?
Элис подошла и взглянула. — Увы, да. Правда, я на ведьму похожа?
— Правда, — сказал Хатч. — А кто снимал?
— Угадай.
— Может, Делла?
— Роб, — сказала Элис. — Я сделала несколько снимков на веранде, потом Рейчел заявила, что хватит, и повела меня к источнику. До этого я была здесь только раз; она тогда предупредила меня, чтобы я держалась от источника подальше — старый, давно не чищенный — и прибавила, если я не ошибаюсь, что ее бабушка Хатчинс подхватила там какую-то болезнь, от которой впоследствии умерла. Но в тот день она сказала: «А ты пробовала воду из источника?» Я ответила, что нет. Она сказала: «Тогда попробуй, я так хочу». Ну вот, вошли мы в беседку, и я положила свой «кодак» на перила. С прошлого раза все здесь стало гораздо лучше — пол подметен, крыша новая, решетка покрашена. Я не стала напоминать ей, что она говорила мне про источник, просто стала пить, когда она протянула мне ковш. Только подумала: «Шутка продолжается. Рейчел пить не станет и скажет, что умру-то скоро я». Но она взяла у меня ковш и допила воду, после чего мы сели на ступеньки на солнышко. Она попросила меня рассказать, как я живу, — мы давно были знакомы, но прежде она никогда меня не расспрашивала, — и я стала рассказывать уже серьезно, без скипидарных шуток. И вдруг мужской голос произнес: «Ну, теперь земля может вертеться дальше». Это был Роб — он ездил на станцию встречать тетю Рину и только что вернулся. Я как раз увлеченно рассказывала ей о каком-то случае из своей удивительно интересной жизни, рассказывала потому, что Рейчел сама попросила меня об этом, но она дотронулась до моего колена, сказала: «Пожалуйста, Элис, подожди минутку», — поднялась и пошла к нему навстречу, ну, и я, конечно, пошла, только несколько отстав от нее. Он увидел мой «кодак» и наставил его на нас — тогда-то он и сделал этот снимок, и он получился у него очень четкий, кок ты видишь. Просто не понимаю почему. Все мои как в тумане, а у него он совершенно четкий — а ведь Рейчел с той минуты, как услышала его голос, вся трепетала. Мисс Рина стояла позади него с видом весьма недовольным.
Хатч сказал: — Дедушка сохранил эту фотографию. А ведь он не любил Роба.
— Кто тебе это сказал?
— Роб.
Элис сделала большой глоток кофе и посмотрела ему прямо в лицо. — Тебе четырнадцать лет?
— Да.
— Ты живешь у Роба?
— Нет. У его матери.
— Можно, я скажу тебе то, что думаю по этому поводу?
— Да, пожалуйста, — сказал Хатч.
Элис убрала короткие волосы за уши, открыв все лицо, будто подчеркнув этим жестом, что хочет и имеет право говорить начистоту. Милое, красивое лицо, от которого веяло покоем согретой солнцем земли, уютом комнаты, в которую редко заглядывают. — Мистер Хатчинс, скорее, любил Роба. Так же, как и я. Но нас обоих пугало одно: мы понимали, что он нуждается в помощи не меньше, чем Рейчел, только по-своему, что он, как и она, должен обязательно находить пищу для своего «я» вовне. Что долго они друг друга все равно не пропитают и только погубят одни другого. Да и много ли каждый из них мог предложить? — обыкновенные молодые люди, выросшие в провинции. Но знаешь, Хатч, будь они Альбертом Эйнштейном и мадам Кюри, это их все равно не спасло бы.
— Почему?
Элис подумала немного и решила, что способна ответить на этот вопрос, что давно знает ответ. — Они вообразили, будто у них есть право.
— На что?
— На желание, например. На исполнение желаний.
— А что в этом плохого? — спросил Хатч.
— Почти ничего… если люди понимают, что желания — это мечты, сказки, которыми люди тешат себя, что желания — это не приказ, которому обязан повиноваться весь мир. Роб и Рейчел не понимали этой простой истины. Роб, может, и изменился с того времени. Рейчел не изменилась бы, я в этом уверена; не могла бы измениться, сколько бы ни прожила на свете.
Хатч сказал: — А вы были достаточно взрослой, чтобы понять, чего они хотели? — я говорю про тот день. — Он продолжал держать в руках фотографию Рейчел в беседке.
Элис сказала: — Милый, я с рождения знаю это. И ты тоже. Об этом мечтают все без исключения. Никакого секрета тут нет. — Она замолчала и смотрела на него с улыбкой поверх своей чашки.
Улыбнулся и он. — Вы не хотите сказать мне?
— Ты сам скажи мне, — возразила она.
Хатч понимал, что она учительница и для нее это дело привычки. Но в то же время, будучи школьником, не мог отказать себе в удовольствии ответить без запинки на заданный вопрос. Он сказал: — Сидеть покойненько рядом с кем-то, кого любишь, когда кругом нет никого.
Элис рассмеялась, она не ожидала такого ответа. Она думала, что он скажет что-нибудь банальное о любви и верности.
— Тогда что же? — спросил Хатч, на этот раз серьезно.
Она открыла было рот, чтобы выразить это по-своему, и не смогла. Его желание было реалистичней — гораздо реалистичней, чем ее. Неизвестно, удался бы брак Роба а Рейчел, но он-то — худощавый мальчик, сидящий напротив нее и спокойно дожидающийся ответа, который сам знал лучше ее, — удался определенно. Поэтому она ответила: — Я бы сказала — покой. Состояние покоя. Это главное, мне кажется. Партнеры на втором месте, они приходят, а потом разочаровывают.
Хатч сказал: — Значит, Рейчел счастлива. Я сослужил ей хорошую службу.
— Каким образом?
— Потому что она умерла. Что может быть покойнее.
Элис снова рассмеялась, но сразу же оборвала смех.
— И все равно я не верю вам.
— Чему не веришь?
— Насчет партнеров. В отношении себя, во всяком случае. Сколько я себя помню, мне нужен был Роб. Никто больше.
Элис спросила: — А где он?
— Был в Ричмонде, два дня тому назад, когда я уехал оттуда. Но он был тогда вдребезги пьян, так что с тех пор, может, куда-нибудь и уехал. На луну, в Нормандию…
В одном я уверен — без Рейвена Мейфилда он не скучает.
— Рейвен Мейфилд — это ты?
— Да.
Элис сказала: — Вполне тебе верю, — и тут же покраснела от досады: откровенничая с детьми, надо все же знать меру.
Но Хатч только посмотрел в окно у нее за спиной и сказал: — А вы получили то, что хотели?
Она ответила: — Да.
— Расскажите, как?
Она подумала. — Очень просто. Никто и не пытался помешать мне. Вот уже девятнадцать лет я живу одна в комнате, сплю в хорошей односпальной кровати, не шире этого стола.
— И вы правда этого желали?
Элис снова подумала, ей хотелось ответить не кривя душой. — В детстве — да. Ну и последнее время все больше хочу. Мой отец держал частный санаторий в Линчбурге — сначала только для больных со слабыми легкими, затем прибавились слабонервные, а потом и наркоманы всякого рода; я выросла по соседству с санаторием, некрасивая тихая девочка, которая отличалась только тем, что рисовала акварели; так что, думаю, ты поймешь, что все, о чем я мечтала, о чем молилась, пока не достигла, скажем, твоего возраста, — это о своей комнате, в которой можно было бы запереться и наблюдать исподтишка мир божий, смотреть, что делается вокруг, подглядывать за отцовскими пациентами, пока не пойму окружающую меня красоту — мне ведь говорили, что мир прекрасен, потому что таким его задумал бог. Я вообразила, что только так смогу научиться изображать все это в красках на бумаге; думала, что, научившись, я бы вышла к людям, и они непременно полюбили бы меня — ведь любили же меня всегда собаки. Я собиралась рисовать по такой схеме: группы людей, собранные вместе, как букеты, в своей привычной среде — чтобы они узнавали себя на моих картинах и радовались. Меня и правда хвалили, пока я была маленькой. А потом, приблизительно в твоем возрасте, я решила, что ошиблась — что мир разбит на пары и что схема очень проста: один здесь, другой там, посередине черта. И тут начались мои страдания. Я раньше воображала, что мне плохо. Оказалось, что это только цветочки.
