«Ну, вот и закурил, прости, Господи», – подумал Игорек, жадно затягиваясь и делая вид, что слушает с интересом и удивляется. А Гуляйкин продолжал живописать душераздирающую сцену изнасилования церковным котом хозяйской собачонки, которое якобы произошло час назад прямо перед Белым домом.
Игорек настолько в это все не верил, что даже не обрадовался возможному возвращению Котана.
– Вы, говорят, кота своего уже похоронили, а он воскрес и такое уделал! Хозяйка, говорят, чуть не умерла! «Я убью тебя!» – радостно усердствовал, изображая Фотинью, Гуляйкин.
Упоминание ее в таком, казалось бы, приятном контексте не порадовало Игорька, потому что и в это он не верил. Вспомнилась слышанная где-то фраза: «Мир сходит с ума». «Мир сходит с ума, а первым прапорщик Гуляйкин», – развил мысль Игорек.
– Как вашего кота зовут? – поинтересовался Гуляйкин, возвращаясь в свой «стакан».
– Чарли, Котан то есть…
– Молодец, Чарли-Котан! – одобряюще крикнул сверху Гуляйкин.
Замок щелкнул, калитка открылась, и Игорек оказался в спортзоне. Вдалеке, как корабль, возвышался дальняк Большой. Перевозбужденный Гуляйкин даже не поинтересовался, куда Игорек направился, но и он от растерянности не спросил, есть ли в Большом пидоры.
А их там не оказалось.
На всякий случай Игорек прошел весь дальняк от края до края и на выходе обнаружил на полу тлеющий окурок: «Убегаете? – подумал он с просыпающимся азартом охотника. – От меня не убежишь!» И заторопился туда, где возвышался в темноте дальняк Спортивный, а где-то за ним находился пока невидимый Дальний.
Здесь на границе локальных зон сидел прапорщик Жижин, человек желчный и на редкость тупой. Этот не смеялся, как Гуляйкин, и не спрашивал, как зовут церковного кота, из чего Игорек окончательно утвердился в мысли, что у Гуляйкина съехала крыша. Когда Игорек осторожно спросил, не видел ли тот кого из 21-го отряда, Жижин усмехнулся и напомнил: «Отвечать на вопросы заключенных не имею права». А требовать с Игорька за проход три банки печени трески право имел! Игорек пообещал принести в следующее дежурство, зная, что обещание это придется вспомнить – Жижин забывчивостью не страдал.
– Если доживу, – прибавил Игорек к своему обещанию.
– Доживешь, куда денешься, – проскрипел Жужин и открыл скрипучую железную калитку.
«Доживу, куда денусь!» – сердито повторил про себя Игорек.
Дожить до конца срока, чтобы всласть пожить на воле, надеялись многие, за исключением разве тех же чушков. Но на деле это мало кому удавалось, потому что почти никто при этом не учитывал фактор беспрерывности времени и всего в нем происходящего. Годы, проведенные в зоне, на воле напоминали о себе – взглядом и выражением лица, осанкой, привычками, словечками, дурацкими, сделанными сгоряча наколками, отчего желанная когда-то воля тоже оказывалась зоной, хотя и расширенной.
Игорек давно это понял и вел себя иначе.
Гений разводки, он успешно разводил самое время.
В прошлом был один Игорек, здесь, на зоне – другой, а на воле будет третий. И в ту свою будущую вольную и великую жизнь Игорек не собирался ничего отсюда с собой брать. Никаких привычек – чтобы они не тянули с собой прошлое, никакого чифира под сигаретку, ни наколок, ни блатных словечек – этого прошлого нет, и не будет! Община удивлялась, что это он так со своими седыми волосами носится, но разве могли они понять, что не нужны будут там Игорьку седины зоны, и краска для волос отсюда ему тоже там не нужна!
Будущее манило, притягивало к себе, как притягивает чуть шершавая на ощупь, загадочно пахнущая стодолларовая купюра, не Рубелем нарисованная – настоящая, только что из банка, со своим отличным от всех других стодолларовых купюр номером.
Игорек точно знал местоположение своего будущего – Москва.
И не просто Москва, не какое-нибудь Зюзино, а ее центр, – всё, что напрямую подсасывается к Кремлю, – клубы, рестораны, казино, как они там в той жизни говорят – тусовка.
Включая сам Кремль.
Знал Игорек и тех, с кем ему предстоит в той новой жизни общаться, не лично, конечно, но, тем не менее, очень хорошо знал.
Раз в неделю по понедельникам после ужина Игорьку приносили подшивки двух московских газет, на которые ежегодно подписывался на свои деньги аферист Сахарков: «Столичный молодежник» и «Ежедневный бизнесмен». Так как лично получать газеты в зоне Сахарок не мог, их получала библиотека, и он приходил туда и читал их. А Игорьку приносили и читали вслух. Не все, а только две рубрики: «Светская хроника» – для ума и «Уголовная» – для души. Ни политика, ни экономика, а тем более культура Игорька не интересовали, про все это писалось длинно, скучно, непонятно. В светской и уголовной хронике было на самом деле все: и политика, и экономика, и та же культура, но присутствовало это невидимо, между строк. «Про Наума есть?» – первым делом спрашивал Игорек чтеца, и тот начинал читать про олигарха Наумова, без упоминания которого не обходился, пожалуй, ни один номер этих двух изданий. То был гений разводки, которого Игорек ставил даже выше себя. «Я чист перед своей совестью». Игорек даже за голову схватился, когда Лавруха процитировал эти слова Наума. «Это же мои слова, мои, и сказал их он! И не вам меня судить, не вам обвинять меня в убийстве пидора! Убивал, не убивал – не ваше дело. Главное, что говорит моя совесть. А совесть моя говорит: “Ты чист, Игорек”». И слушая его выступления и интервью, всей своей продырявленной шкурой Игорек чувствовал – Наум разводит тех, о ком говорит и с кем говорит. А когда видел в программе «Время» его одинокую фигуру, идущую к трапу самолета, чтобы сесть в него и полететь выполнять очередное задание Президента в интересах страны, понимал: разводит и страну, и Президента. А история назначения какого-то вшивого следака Сокрушилина Генеральным прокурором? Это был, конечно, высший класс разводки. По расчетам Игорька, Наум скоро должен был развести и Сокрушилина, потому что тот любил себя больше Наума. А ему была нужна именно любовь, всеобщая любовь, а не одно лишь поклонение.
Игорек знал это по себе – нужна любовь.
В одной статье в «Ежедневном бизнесмене» было прямо написано: «России пора свыкнуться с мыслью, что альтернативы Наумову у нее нет». «Что такое альтернатива?» – спросил Игорек у читавшего статью Лаврухи. «Без вариантов», – объяснил тот. Игорек понимающе кивнул. Ему в общине тоже не было альтернативы, но это мало кто понимал, а чтобы, наконец, поняли все, Игорек на время оставил ее на Дурака… Наумов незримо властвовал – под его диктовку писались указы о снятиях и назначениях премьеров и министров, от чего страну бросало то в жар, то в холод, и это, кстати, тоже Игорек частенько практиковал – ведь тогда народ начинает верить во все, что ни скажешь, и бояться всего, на что укажешь. Науму мешало одно – он был еврей, ярко выраженная жидовская морда. Игорек знал: наш народ согласится на любого, в том числе и на еврея, вот только любить не будет. Как говорится, сердцу не прикажешь. А Науму нужна именно любовь.
И вот тут-то ему не обойтись без Игорька!
Игорек верил, что рано или поздно он окажется в московской тусовке рядом с Наумом.
Оказался же там Сокрушилин, а чем Игорек хуже?
Не хуже – лучше!
Да кого там только нет, все есть.
Кроме Игорька…
Рядом со Спортивным валялась пустая трехлитровая банка из-под сгущенки с двумя пробитыми дырками, из чего Игорек сделал вывод, что и в Спортивном чушков нет, но все-таки зашел внутрь и посмотрел. Там действительно никого не было. «Издеваетесь…» – усмешливо подумал Игорек, выходя, и прибавил мстительно: «Издевается тот, кто издевается последний».
Дальний находился в этой же локалке и, чтобы не дать петухам улететь куда-нибудь еще, он рванул туда бегом и покрыл расстояние за пару минут. Привыкший к размеренной ходьбе, Игорек задохнулся, закашлялся, а когда кашель прошел, понял, что и здесь нет искомых им чушков. Рядом с дальняком стоял неработающий трактор Коли-Васи. Игорек положил руку на двигатель, который оказался горячим. Положив на него вторую ладонь, Игорек постоял так, греясь и размышляя. По своему богатому опыту он знал, что никого не разведешь и не построишь, если не понимаешь тех, с кем собираешься данные действия произвести. Но получалось, он не понимает тех, ничтожнее кого в «Ветерке» нет?
И Игорек засмеялся, поняв, что произошло.
Чушки его развели!
Его, Игорька, развели…
Игорьку показалось подозрительным, что в «Ветерке» совсем не говорили, что он спускался в дальняк. Он был к этому готов, он ждал, когда в общине кто-нибудь спросит: «Это правда, Игорек?» Тогда бы он глянул в ответ укоризненно и сам спросил бы: «И ты поверил, брат?» Но не было ничего – молчок. Чтобы чушки в такой ситуации не разнесли по всему «Ветерку»? Развели, развели…
В Дальний можно было не заходить, но Игорек все же зашел и понял, что чуть было не совершил роковую ошибку: на самом дальнем очке, которое в каждом дальняке служило исключительно обиженным, сидел человек.
