Мне обязательно нужен рекорд. Пусть мне заплатят не как обычно, пусть наполовину меньше. Ведь я для всех — не тот: я проиграл, я не в ладах с чинами от спорта и вообще с теми, кто решает, как нам жить, куда идти, что говорить…
А это тоже складывает сумму за рекорд. Тут ведь нет твердой таксы. Сумма может быть и такая и такая — какую цифру выведет ответственный чин из спорта.
Черт с ними, с чинами, мне нужны деньги. Главное, прорезался бы рекорд и в ведомости была бы выведена хоть какая-то цифра.
А что до ненависти — значит, я чего-то стою. В общем-то, она и выгнала меня за город, в этот поселок.
Чтобы писать, нужны деньги. А деньги — это рекорды, рекорды. Как их слепить в городе, когда я не в сборной? А с рекордами мне по плечу любой ярлык.
Ведь я меченый…
7
В феврале я впервые почувствовал, что напряжение слабнет. Голубое безбрежное небо, капель, сиреневатые отливы в сугробах, сосульках, хруст ледка — я веселее постигал премудрости кочегарного дела, секреты сгорания различных сортов угля. Дивился выносливости посельчан. Они ворочали изрядные грузы: бревна, кули с картофелем, дюжие вязанки дров. Причем женщины — наравне с мужчинами. И сколько из них болеют!
А коли вот-вот весна — морозы поубавились — легче жить. Стало быть, я могу копить силу для рекордов. Напряжение сжигало ее — одно голое измалывание себя, стирание без выхода на мышцы.
Сила любит отдых, бешеную работу — и отдых, бешеную работу — и отдых, и дрему, расслабленную дрему, а ничего этого нет. Вот только сейчас чуть иначе.
А было сплошное измалывание себя в работах, самых разных работах. Будь она проклята, эта жизнь! Все время требует, чтобы ты встал на колени, все время требует — на колени!
После поражения на чемпионате мира (случайного, нелепого поражения) я бросил спорт, но, конечно, не только из-за этого. Думал, сумею зарабатывать литературой, пусть поначалу поденной. И тут я засох. В масть надо писать — тогда никаких затруднений.
Я не родился, наверное, а уродился, не могу «в масть», а смог — зажил бы. Угу, это оно самое… Убийство без убийства. Вот она, ручка, бери — сочиняй…
В общем, отказаться от тренировок теперь, когда все наслышаны о моем возвращении, — значит прослыть еще и трусом. Это, так сказать, дополнительная радость. Журналисты названивают чуть ли не на каждую тренировку: «Когда?!» Это они о выступлении и рекордах.
Для всех все узлы я завязал сам. Верно, узлы я затягивал сам, но не от страсти к узлам.
Я, кажется, воюю с целым миром: издательствами, откуда мне возвращают рукописи, трижды проклятым шоссе, ранними сумерками, сугробами, печью, паклей, вылезшей из пазов, стужей, плутовством строителей, бессонницей, которая усугубляется беспокойством за дочь. Ночами вскакиваю и проверяю, не сползли ли с нее одеяла. А тут еще связки, суставы — жена, понаторев в фельдшерском ремесле, лечит их горячим парафином, бинтованием, растирками…
Утрами не хочется открывать глаза: снова заботы, суета, тревоги…
Я не пью, но подмывает накупить бутылок и запить: все забыть, потерять память. Я здесь никому не нужен, кроме жены и дочери, И вся эта борьба и этот скрытый смысл ее — вздор, нелепость. Все равнодушны, хоть ты изойди кровью.
Лечь бы — и не шевелиться.
Я молча и отчаянно противлюсь. Должна завязаться сила, должна.
Я могу дышать отравленным воздухом, но это не значит, что я сам буду отравленный…
Да, все бравадные словечки… Стучит барабан, стучит…
8
За окном гулом отходит порыв ветра — ненасытен этот северо-восточный, с Таймыра, третьи сутки метет. Набежал — и пакостит, пакостит… Из сугробов торчат лишь затесы заборов. Тучная на снега зима. И опять стужа, неослабная стужа.
И тренировки — хуже не бывает. Работа на непослушных мышцах, дубовых мышцах. Штанга — каким то ломом в хвате, кисти мозжит, осаживает в пояснице. А ведь обычно с «железом» играешь одну партию — укладистое, отзывчивое, живое.
В угловой комнате, захоложенной всеми сквозняками, я сижу за рукописью. Руки стынут. Я стучу по клавишам пишущей машинки в перчатках с отрезанными перстами, закутанный во все шерстяные одежки.
Я знаю себе цену. Я не изощрен в мастерстве, писатель неглубокий, одноплоскостной писатель, и вовсе неуклюж в литературе образов (правда, мне это и не шибко интересно, поэтому, надо полагать, и плох в общем мнении).
Но в каждом недостатке таланта, в его ущербности присутствует и выигрышная сторона. Я свою знаю. Меня не собьёшь.
Если бы можно было жрать землю (как в детстве, во искупление прегрешений), я жрал бы, лишь бы сохранить возможность писать.
Свет меркнет, почти гаснет, все теряет четкость — рассол жидкого света (противная желтизна, будто уходит сознание) — здесь это в порядке вещей, как вообще отключение света на долгие часы. Пытаюсь вспомнить, где спички или фонарь, не стронул ли с привычных мест, там ли, но свет приподнимается и горит свободно, ровно без дрожи и перепадов. Настоящий свет.
Я любил эти часы в сумерках и свет не включал. Багрово мерцал в топке раскаленный уголь. В памяти раскручивались километры шоссе, оживала штанга, складывались и рассыпались фразы из рукописи.
«Никто не загонял меня в поселок, — безразлично размышлял я. — Никто, лишь мое упрямство. Слава? В спорте ее доставало… до блевотины. Уж тут-то я не ради нее…»
И верно, есть нечто, что выше нас, оно заставляет строить жизнь так, а не иначе.
«Не будет рекордов — продадим дом и еще с год-другой протянем, — продолжал я свои исследования будущего. — Найду способ держаться и писать. Непременно найду…»
Погодя во мне вспыхивало раздражение. Я вставал и начинал ходить.
«Никогда ни у кого не просить пощады! Никогда!» Я повторяю это каждую ночь. Это выходит само собой, но всякий раз основательно вздергивает меня. Ну чем не заклинание…
После я садился и думал о том, что все это ерунда, рекорды будут моими; сейчас я основательно загнан, все дело в этом — загнан…
Я писал со спокойной совестью. Мои опыты никого не обременяли, кроме семьи… Тут все несколько иначе. Я просто не уступаю себя. Во всяком случае, я хочу делать то, к чему стремился все годы, и хотя бы в этом быть самим собой.
Я бы мог печататься. Но за литературные подачки надо отказываться от права иметь душу. Тогда там — место общего пользования, урна для плевков. И уж какое тут мастерство. По нашему времени самое первое — это лозунги. Тут все одно к одному, масть к масти…
9
Верность назначению.
Что ж, наверное, это и есть судьба. Она, или как там еще называется, направляет мои шаги. Я ведь не зову беды, горе, усталости, боли…
Перед тем как лечь, иду к столу с рукописью. Я напряжен: не ошибся ли, в самом деле страницы удались? — весь день находился под этим ощущением.
Это действительно добротные страницы. Не напрасно стучала машинка…
Я люблю свою машинку, как живое, безропотно преданное существо. Для меня все предметы вокруг — живут. Если я ударяюсь о шкаф — непременно спрошу, зачем он это сделал. Мы здесь живем все вместе и должны уважать и беречь друг друга.
10
Я вчера опробовал настоящие веса, из тех, что дают не только надежды на осуществимость рекордов: усилия почти предельные, такие прожигают изнутри, кажется, прорастаешь изнутри неимоверной твердостью и жаром. Еще и теперь, спустя сутки, меня лихорадит. Вся работа на нервах. Не разбудишь нервы — не пойдет «железо», даже если наработаешь могучую форму. Это умение — быть бешеным и в то же время держать себя под контролем. За подобный опыт платишь почти всей спортивной жизнью.
Вчера все было в единстве с «железом», это очень приятное чувство. И в мышцах налит, но не усталостью, сила туда прихлынула, в рост идет мышца — хмелеешь от этого чувства. Стало быть, не просчитался с нагрузками, все верно. Если бы жил другой жизнью — никто даже не приблизился бы ко мне в силе… А ведь поутру, над рукописью, я сидел пустышкой. Тупое безразличие, хоть опейся кофе, но и то правда: все же отгрохал на машинке пять часов, и вон три пустые чашки кофе — в доказательство. Точно, вышел весь — потому и не пишется больше, сдох…
Я перечитываю написанное. Сцена повернута несколько неудобно, все действие в одной комнате, да еще на целую неделю — изворачивайся как умеешь. Сочинил же…
«Вы причудливо освещены, — говорю я белым листам с черными рядами строк, — но опытный живописец должен приспособиться к любому освещению…» Это я о выдуманном действии в той комнате.
Сознание странно отключается, и я вижу написанное как бы чужими глазами — это отстранение. И оно дает возможность понять, что я держу в руках: язык бескровен, хотя и точен; из-за нагрузок, это из-за нагрузок на помосте. «Железо» обессиливает, оно высасывает лучшее из меня, но без него я не могу писать.
