«Вы причудливо освещены, — говорю я белым листам с черными рядами строк, — но опытный живописец должен приспособиться к любому освещению…» Это я о выдуманном действии в той комнате.
Сознание странно отключается, и я вижу написанное как бы чужими глазами — это отстранение. И оно дает возможность понять, что я держу в руках: язык бескровен, хотя и точен; из-за нагрузок, это из-за нагрузок на помосте. «Железо» обессиливает, оно высасывает лучшее из меня, но без него я не могу писать.
Нужны деньги. Без денег я банкрот.
Все равно доведу работу. Все напишу, что задумал и не задумал. Где-то в чем-то потери неизбежны, это плата за гладиаторство.
Не всегда я столь уверен и тверд. Малодушие часто запускает в меня всю поганую пятерню.
Но я уже разобрался: оно не испортит книги, они складываются по своим законам. Что-то в тебе происходит, и ты переключаешься только на правду слов.
В этом смысле книги сильнее своих создателей. Людям свойственны слабость, усталость и потеря направления, а книгам — почти никогда. И поэтому они чище и выше своих создателей…
Потом я думал о том, что хребтовые главы следует выдерживать в одном ритме, несмотря ни на какие усталости, надо это все держать в памяти и груди. Надо так их сработать, чтобы узнавать по музыке. Музыкально они должны быть едины.
Побочные главки — тоже свой свет: своя смысловая стройность и под единым чувством.
И все же эти главы и главки — хребтовые и побочные — нельзя выпускать из определенного размера. Это особенность данной вещи, в ней это сверхважно. Тогда все главы и главки — как искры, а вся книга — пламя… «Пламя» — как все же приставуча выспренность…
Надо погодить с работой над главной книгой — о революции. Я еще не кончил «хождений» за смыслом, не высмотрел самое важное в мире и где, в чем решение…
Уже зачехляя машинку и составляя кофейные чашки одну в другую поверх блюдечек, я говорю вслух: «Высшая потребность духа — искусство… Да, господин Гегель, но сначала — гладиаторство, уголь, стужа, ложь, шоссе, цензура, страх, а после все, что останется высокому искусству…»
Когда много пишешь, чувства взбудоражены постоянно, хотя это может быть и оттого, что я просто очень люблю жену. Даже жестокость тренировок и изнурительность литературных бдений не обедняют желание: вдруг вижу ее обнаженной, изогнутой под лаской. Это настолько огненно-яркая картина — меня опаляет зноем. Я едва не рассыпаю чашки и блюдца, шагая к ней. Она на кухне — я слышу звон посуды. Господи, за что ты отпустил мне такое счастье! Господи, если ты есть, прими униженную благодарность за нее! Господи, я отслужу тебе за нее…
«Не уступлю ее никому и ничему», — думаю я. Это случилось два или три месяца назад. Мы были заезжены до предела: и это окаянное строительство (не строительство, а трясина), и безденежье, и всякие лишения… В общем, не выдержали. Впервые вышла такая злая размолвка, не размолвка, а какая-то сеча.
«Не уступлю тебя никакой дури, — думаю я с нежностью, — потому что все, что между нами, — настоящее».
11
Полегоньку шурую в топке, отбрасываю пористый, спекшийся шлак. Вспоминаю Мишеля. Для него женщины — непременный фон. Фон — поскольку они никогда не становятся смыслом его жизни. При всем том без постоянной влюбленности Мишель просто невозможен. Нет, жизнь не замрет в нем, коли ограничить его в этом чувстве, — она просто прокиснет. По роду деятельности он добрую часть года в разъездах. И хотя ему хорошо за пятьдесят, малые и большие поселки, городки и города — все без исключения — отмечены жаркими любовными схватками. Нет, Мишель не пользуется продажной любовью. В нем какая-то своя притягательность — влюбляются (если не влюбляются, то испытывают влечение) и совсем девочки лет восемнадцати, и пожилые, рассудительные матери семейств. Мишель всем дарит мощь своих чувств. Опять-таки именно мощь — природа оделила его за десятерых. И он добр, совсем не циник, ласково открыт, заботлив с любой…
В памяти звучит бас — это его бас, очень низкий голосина, впечатляюще низкий.
Прочищаю кочергой колосники. На обитый железом пол выкатываются раскаленные добела угли. Затухая, они сначала краснеют, после густо багровеют, подергиваясь фиолетовой коркой. Вот и вся жизнь углей…
Упрекают за спорт в рассказах: беспощаден, беспросветен — это уже давно не дает мне покоя, вернее, мне не дают покоя. С первых рассказов травят.
Коробят эти попреки нелепостью. Как может быть легко под сотнями килограммов «железа» и благостно счастливо в сотнях тренировок? Тем более после этого спорта, в другом твоем бытии, тебе и рубля не дадут: живи как сумеешь, а не сумеешь — сдохни. Какими же должны быть ощущения? Что возразить этим людям, если они никогда не испытывали это, но судят? О нагрузках грядущего, нагрузках спорта будущего (а он для нас уже очевидность, мы уже пробуем его), у них вообще никакого представления, даже самого обывательского, однако судят…
На двери, под кнопками, — черно-белая фотография из журнала «Смена», разгонистая, в обложку; там я опустил руки в ящик с магнезией. Фотография едва угадывается в сумерках… Ей лет… десять, да, десять. Я на ней совсем желторотый. И тело в непроработанных еще мышцах. Все так, а результат-то, однако, лепил. Ведь тогда выиграл приз Москвы и собрал третий результат в истории спорта.
Еще ломкий был, несложившийся, совсем мальчик, незащищенный от собственной же силы. Сила созревала с такой скоростью и с такой напористостью, я так грузнел этой силой — ни связки, ни даже выносливость и стойкость не поспевали за нею. И сколько же я насобирал травм! И еще эта жадность тренера: нет бы застопорить ход, дать окрепнуть…
Такая же фотография над кроватью у мамы. Она держит ее не только из-за меня. Когда ей худо, а грудная жаба давит, фотография делает свое. Если врачи из «скорой помощи» — мужчины и узнают меня, мама объясняет, кто я ей. И тогда они помогают на совесть, не отделываются дежурным уколом или подлым откровением: чего, мол, старая, годы такие, пора к Богу…
Уже много раз выручала фотография: хоть матери польза. Там, на фотографии, я стерегу; не собираю третий в истории спорта результат, а оберегаю маму.
Она не может быть с нами. Ей часто плохо, а здесь прижмет — и никого. А в Москве у меня брат, и моя фотография над маминой постелью…
Из пакли между бревен сквозит. Надо бы прикрыться полушубком, да лень искать, и еще побужу своих. Отгибаю ворот старого пиджака, он у меня за комбинезон. Шея давно повреждена (уже седьмой год), и малейшее охлаждение отзывается травмами. Я установил рекорд мира в жиме и в кураже врубился во всю мощь. Тогда уже не контролируешь себя. Голова круто закинулась и резко, слишком резко… С полмесяца я пролежал, скорее, даже высидел в каком-то мотке бинтов.
С удовольствием выпил бы сейчас: все из башки вон, пуст. Как колокол пуст, и язык безвольный, без единого слова. Никому ничего от меня не нужно… Пожить бы без памяти… Мишель в такого рода забавах незаменим. И кобелина он, конечно, из записных. Кобелина с гарантией…
Само собой, он не откажет в ласке и продажной женщине, но не за деньги. Вообще-то деньги как раз у него и не водятся, это уже событие, когда он при деньгах. Тогда он оживлен и, можно сказать, цветет. Даже заговаривается. Ну жених! Покупает коньяки, торты и безделушки для своего многочисленного потомства, разумеется, от разных матерей. Коньяк он покупает для друзей. Обычно же качает Бог знает какую дрянь, зато дешевую. И курит дрянь невообразимую — из-за крепости. Конечно, витязь Мишель из настоящих, не картонный. У баб на него нюх. Он еще рта не открыл, а они уже начинают хвостом крутить. Тут он и впрямь витязь, любовь с гарантией… Я вспоминаю парикмахера из Дубны и смеюсь.
А я? В молодости меня просто разрывало от желания — ну дурел. Все что надо получу, и много раз, а остыть не успею — уже опять желание рыщет… А вот на тебе, привязался к одной женщине и другой не надо, во веки веков не надо!
И тут же вижу ее нагишом, как вчера, после ванны: груди близко одна к другой, ленивые, крупные. Тесно — одна другую выталкивают, в стороны глядят. Не груди, а огненные плоды. Просто погибель. А нежные: только тронь губами и уже синяки.
А голос! Больше такого нет, не слыхал.
И глаза — тонешь в них. Не глаза, а озера… Серые и милые-милые озера…
Оглядываю чугунный котел, шлак на железном полу, ведра с водой у стены, бочонок с капустой, щелястые половицы — как далек этот мир от блестящих залов, в которых я выступал: дворец Шайо, Палаццетто делло Спорт, Штадтхалле, зал Шибуйя, наш Дворец спорта в Лужниках… Залов было много. В памяти — ярусы кресел, нарядная публика, веселые огни, лица друзей, соперников, победы…
А Мишель прав. Это о таких как он сказано: чем чаще люди влюблялись бы, тем меньше было бы зла… Так что Мишель непосредственно связан с уменьшением зла на земле. Да еще в наше время поголовного обессиливания мужчин…
