После долгого торга пентницкий лавочник согласился купить пшеничную муку по предложенной цене и велел показать ржаную. Ему нужны пять мешочков. Если цена не будет чрезмерной, он возьмет десять. Цемах снова назвал ему конечную цену, а приказчик добавил, что покупателю не следует торговаться, его брат тоже заплатил семнадцать злотых за мешочек.
— Так у моего брата и идут дела хуже некуда, — рассмеялся покупатель и рассказал, что брат открыл лавку как раз напротив его лавки и хочет с ним конкурировать. Но у него не получается, уже два раза обанкротился. Тем не менее он, покупатель, помогает брату и каждую неделю дает ему пятерку, а иной раз и десятку. Не ему самому в руки дает он эти деньги. Брат-банкрот к тому же еще и гордец и не возьмет денег. Он посылает их жене брата — для детей.
— Вы помогаете вашему брату пятеркой, десяткой, но вы не поможете ему так, чтобы он больше не должен был к вам обращаться за помощью, — неожиданно врезал ему Цемах.
Пентницкий лавочник сразу же утратил все свое нахальство и принялся оправдываться:
— Так что же мне делать? Пожалуйста, скажите мне, что я должен сделать, чтобы мой родной брат не был мне кровным врагом? Чем больше я ему даю, тем больше он меня ненавидит.
Сбитый с толку и растерянный покупатель медленно почесывался, как будто в летаргическом сне: что здесь происходит? Он заходит купить муки и платит завышенную цену, а его оскорбляют и вмешиваются в отношения между ним и его братом?
— Я смеюсь над вами, грубияны! — заорал он на весь склад, придя в себя. — В Ломже хватает торговцев мукой, а за такую цену мне еще и руки будут целовать. Тьфу на вас! Пропадите вы все пропадом!
Он вышел, хлопнув дверью. На складе началась тихая паника. Володя стоял с напряженным лицом рядом с оптовиком, который, не веря собственным глазам, пожимал плечами. Наум, будто онемев, размахивал руками. Но Цемах никого не видел вокруг себя. Он оперся локтем на кассу, спрятал голову в ладонях и тяжело дышал. Володя положил свою руку ему на плечо и постарался говорить спокойно:
— Этот пентницкий лавочник давал нам заработок, а ты его прогнал навсегда. Я не знаю, хорошо ли и разумно ли говорить каждому правду прямо в лицо и превращать весь мир во врагов.
В темноте глаз Цемаха снова загорелся пожар, и он ответил хриплым голосом:
— Так должно было бы быть, чтобы человек каждому говорил правду и не удивлялся тому, что он наживает себе врагов. Я не такой уж герой и муж правды. Однако когда богатый брат преследует своего бедного брата и не понимает, почему тот стал ему врагом, я обязан сказать ему правду.
Большое и широкое лицо Володи стало твердым, как камень, но он промолчал. Глядя на него, Наум тоже не решился сказать ни слова. Он только посмотрел бешеными глазами на двоюродных братьев Цемаха, на приказчиков, которые скорчились, словно именно они и были во всем виноваты.
Каждый четверг у Ханы Ступель столовался один ученик из ломжинской ешивы, граевский мальчишечка лет девяти с красивыми черными глазами и с высоким лбом ученого, настоящего раввина. Хана целые дни была одна в доме и дождаться не могла, когда Фишеле — так звали мальчишечку — придет к ней есть. Хана сидела напротив него за столом и пододвигала ему приготовленные блюда. Она заметила, что Фишеле всегда смотрит на Володины часы и бросает взгляды на другие комнаты. Она догадалась, что он ищет в ее доме детей своего возраста, но понимает, что не должен спрашивать. За ум и деликатность он нравился ей еще больше, и она сказала ему, что, если он хочет, может потрогать часы. Только пусть будет осторожен, чтобы не поломать их. Однако Фишеле не подобало быть пустым мальчишкой, играющим с часами. Он тихо поел, богобоязненно произнес благословение и ушел, оставив в сердце хозяйки печаль: ой, если бы у нее был такой мальчик, такой сладкий, красивый и умный сынок!
Этот ученик приходил каждый четверг утром на завтрак, а два дня в неделю — на обед. На ужин он не хотел приходить, чтобы не слишком отвлекаться от изучения Торы. Хозяйка давала ему с собой мешочек с едой и двадцать грошей, чтобы он мог купить себе, что нужно. Хана расспросила Фишеле, где он ест в другие дни, и он рассказал, что у него есть еще один хороший день — среда у реб Доди Шмулевича. В ешиве заведено, что каждый ученик получает два хороших дня, а остальные — не такие хорошие. Ведь нечестно, чтобы у одного было шесть хороших дней и сытая суббота, а остальные ученики голодали. Хана знала, что Додя Шмулевич должен Ступелям много денег и не отдает долга. Она сказала своему мужу, что, несмотря на это, реб Додя — хороший еврей, Фишеле ест у него досыта. Володя ответил, что у этого Шмулевича семь дней в неделю — праздник, обжираловка, как на свадьбе у помещиков. Там жарят целых быков, служанки день и ночь стоят у плиты, двери не закрываются, гости, гости и снова гости. Разве для Шмулевича имеет значение накормить еще и какого-то мальчика из ешивы?! Однако долги он не оплачивает. Ему уже дважды пролонгировали векселя, и, если он не оплатит их к третьему сроку, будет плохо. Он должен целое состояние.
Вскоре после этого Хана заметила, что ученика как подменили. Он едва притрагивался к еде и беспокойно смотрел на кухню. Она подумала, что он, может быть, стесняется ее, и вышла в соседнюю комнату, но, когда вернулась, увидела еду нетронутой. Хана спросила его: может быть, ему не нравятся эти блюда и он хочет что-то другое? Фишеле ответил, что сыт, и при этом смотрел на полные тарелки голодными глазами. В другом случае Хана потребовала бы от начальства ешивы, чтобы ей присылали ученика с хорошим аппетитом, потому что остается все, что она наготовила. Однако ей было грустно расставаться с таким красивым мальчиком с черными пейсиками, круглым личиком и маленьким ротиком. Перед тем как он ушел, она дала ему полный мешочек с едой и еще целый пол-злотого и просила его ради Бога прийти через неделю в четверг.
Фишеле пришел, и Хана заметила, что на его пиджачке не хватает двух пуговиц, а третья едва держится. Она чуть ли не силой сняла с него пиджачок.
— Ничего страшного, — сказала она Фишеле-граевцу. Ему нечего стыдиться ее. У нее могли уже бы быть дети старше него. Она села, прижав к груди его пиджачок, и увидела, что воротник и локти тоже порваны. Хана протянула нитку через свои полные, сочные губы, глядя исподлобья на ученика в белой рубашечке с высоким воротничком, с бретельками на худеньких плечах и с кистями видения, пропущенными через петли бретелек. Кажется, такой маленький мальчик, совсем малыш, а знает, что написано в больших и толстых томах Гемары. Володя не знает, Наум тоже знает не слишком много, один только Цемах знает. Но мало ли что он знает? Он больше не изучает Тору и больше не набожен. А вот Фишеле и знает, и изучает, и набожен. Она бы взял его на руки и прижала бы к груди, но этот мальчик, этот маленький праведник, уже даже не смотрит на женщин.
Фишеле почувствовал, что напротив него сидит мама, избавился от смущения и стал есть все, что стояло перед ним на столе. Хана радовалась этому и притворялась, что ничего не замечает. Только когда он уже собирался читать благословление, она спросила, что случилось с ним в последнее время? Он ничего не ел и выглядел напуганным. Не заболел ли он, не дай Бог?
Фишеле-граевец расплакался, вытирая кулачками глаза, и все ей рассказал. Первое время, когда он приходил есть в среду, домашние становились вокруг него и кричали: «Ешь, мальчик, ешь». Больше всех остальных кричал хозяин, реб Додя. Он еще зазывал своих гостей посмотреть, как Фишеле ест, словно он лесной зверь. Однако в последнее время Фишеля стали кормить в полутемной пустой комнате, и никто не заходит к нему, даже служанка. Он находит на столе кусочек хлеба, немного супа в тарелке, а уходя, ему некому сказать «до свидания». Он испугался, что и в его четверг ему велят сидеть на кухне и никто не будет заходить к нему.
У Ханы на глазах выступили слезы. Она рассказала все мужу и предложила, чтобы Фишеле ел у них и по средам. Володя ответил, что, покуда Шмулевич не заплатил своего долга, опасно с ним ссориться. Ему не понравится, что его ешиботник перешел к Ступелям, и он станет им кровным врагом. Володя пересказал на складе эту историю с мальчишкой из ешивы, которого Шмулевич скупится накормить, хотя у него в доме все еще жарят целых быков. Цемах слушал и не вмешивался. Он был уже по горло сыт этим торгашеским миром лавочников.
Когда пришел срок выплаты долга, Шмулевич заявился на склад с просьбой, чтобы ему пролонгировали векселя в третий раз. Держался он уверенно, как настоящий богач. Однако было заметно, что он боится, как бы его не объявили банкротом. Шмулевич рассказывал, как он запутался в делах, и, как бы между прочим, расписывал свое богатство: его мельница под Зембровым не может работать, пока не поставят новые двигатели. Съемщики его новых домов еще не внесли первой квартирной платы, и правительство тоже еще не заплатило ему за армейские казармы, которые он построил. Пока он ждет причитающиеся ему деньги, чтобы снова начать строить, горы кирпича лежат на его кирпичной фабрике, а целый лес, распиленный на доски, лежит на его лесопилке. Вот он сейчас и находится в несколько стесненных обстоятельствах. Он должен признаться, что ведет себя слишком широко. Он делает слишком много пожертвований. Ему плешь проедают, из него ремни режут. На прием гостей — дай! На богадельню — дай! А когда приходят просить на еврейскую больницу, конечно, тоже нельзя быть свиньей.
