— Что касается денег, то я вам доверяю. Я не доверяю вашей доброте, о ней я плачу, о жалостливом человеке, наслаждающемся собственной жалостливостью. У похотливого даже жалость от похоти, а вы просто потеете от удовольствия, оплакивая судьбу сирот.
Реб Копл остался стоять, высунув синий от карандаша язык. Потом он принялся заикаться и даже всхлипывать: так разговаривают с ним? Ведь он с полной верой занимается общественными нуждами, носится день и ночь, собирая пожертвования, губит свое сердце прежде, чем ему удается выхлопотать что-то у жертвователя. Цемах снова обжег его своим взглядом и словами: именно это он и имеет в виду! Помогая кому-либо, надо как можно меньше говорить об этом, а не шуметь и крутиться вокруг страдающего, как вокруг покойника, у которого нет близких и которого должна хоронить община. Но реб Копл, который якобы с полной верой занимается общественными нуждами, кричит о своей жалостливости и проталкивается вперед со своей добротой. Это признак того, что он имеет в виду свое удовольствие и почет, а не сирот.
Реб Копл Койфман выбрался со склада бочком, словно опасаясь, что его могут погнать мокрыми тряпками. Володя так и светился от удовольствия:
— Ой, хорошо, Цемах, хорошо ты ему врезал. Вот так надо разговаривать с ними, с этими общинными воротилами, благодетелями города!
Грузный Володя от радости верещал тонким голоском, как кастрат. Он не жалел денег на пожертвования, но ненавидел общинных активистов и смеялся над своим старшим братом Наумом:
— Этот франт снова убежал во фраке и в цилиндре на прием для важных гостей.
После полудня на склад зашел реб Энзеле, еврейчик с маленьким носиком и белой аккуратной бородой. По его вымытому и набожному виду было понятно, что и мысли его чисты и уста остерегаются злословия. Даже работа реб Энзеле по будням свята, как субботнее богослужение. Он серебрит субботние светильники, золотит короны и колокольчики свитков Торы. Каждый раз, когда он выходит из еврейского дома или входит в него, он приподнимается на цыпочках и целует мезузу[57]. Свои филактерии он сдает на проверку тому переписчику священных текстов, у которого самая длинная борода в городе. На праздник Кущей он покупает самый красивый этрог. К Ступелям реб Энзеле зашел, чтобы оплатить долг за муку, которая пошла на выпечку самой дорогой, особо кошерной мацы. Его добренькие глаза светились весельем и доверием. Он каждому пожелал доброго утра и уже вынул из кармана кошелек.
В то же самое время на склад вошла и какая-то домохозяйка, чтобы купить муки на халы. У нее было унылое лицо. Она громко вздыхала и изливала горечь своего сердца Володе Ступелю: она не понимает, как ей приходит в голову печь и варить. Не прошло еще месяца с тех пор, как Нарев забрал единственное дитя ее сестры! К каким только профессорам и знахарям не ездили ее сестра и зять, пока дождались ребенка! Как тряслись родители над ним, пока он рос! Ицикл ушел в субботу днем купаться вместе с другими мальчиками, отец с матерью прилегли вздремнуть, а Ицикл больше не вернулся, река Нарев забрала его. Хотя Володя слыхал эту историю уже в который раз, он сделал над собой усилие, чтобы не расплакаться. Он сочувствовал несчастью родителей. Он сам тоже едва не задыхался от горя из-за того, что у него по дому не бегает русоволосая девочка в белых чулочках. Реб Энзеле печально качал головой:
— Это несчастье, которого не пожелаешь никакому еврею. Несчастье. Но Бог справедлив, и суд Его справедлив. Если еврейский ребенок идет купаться в субботу[58]…
Он еще не успел закончить, как Цемах устремил на него свой взгляд и принялся засыпать реб Энзеле вопросами: товарищи Иова были большими праведниками, чем реб Энзеле, тем не менее Бог разгневался на них за речи о том, что Иов, вероятно, согрешил и заслужил обрушившиеся на него беды. Жестоко утешать человека, говоря, что он переживет свое несчастье, в то время как он думает, что его мир рушится. И еще большая жестокость — оправдывать приговор, вынесенный ближнему. Кроме жестокости, это к тому же подхалимство и двуличие. Подхалимствуют перед Владыкой мира, утверждая, что Он прав и суд Его прав — по отношению к ближнему, чтобы уберечь себя от такого же суда. Однако Владыка мира разбирается в таких ложных праведничках.
Реб Энзеле вылетел со склада так, словно его лапсердак загорелся от пожара, пылающего в глазах Цемаха. Приказчики побежали на улицу, чтобы извиниться перед реб Энзеле. Однако тот размахивал руками и ничего не желал слушать. Он поспешно заплатил приказчикам свой долг за муку для мацы и умчался через рынок. Было видно, как старичок качает головой из стороны в сторону: нет-нет, с тех пор как он живет на свете, никто еще не ругал его так ни за что и ни про что. Тетя утонувшего мальчика высунулась вперед, требуя, чтобы деверь Ступелей не ругал ее за то, что она печет халу до того, как исполнилось тридцать дней со дня смерти ее племянника. Однако Володя смеялся и рассказывал Цемаху, что когда реб Энзеле входит в дверь или выходит из двери, он трижды стучит рукой в стенку и трижды топает ногой на пороге.
— Ребята, расскажите, как реб Энзеле стучит ручками и ножками, — сказал Володя приказчикам, и те выскочили на улицу и стали передразнивать реб Энзеле.
Приказчики с улицы видели, как хозяин на складе покатывается со смеху. Но они хорошо знали его и понимали, что смехом он хочет прикрыть свой гнев на деверя за то, что тот прогнал старого клиента, а заодно и хозяйку, которая должна была купить муку на халу.
Сухие жаркие дни искрились колючими солнечными лучами, как раскаленный песок, перемешанный с осколками стекла. Темно-зеленое дерево рядом с домом Ступелей за эти жаркие летние дни стало пыльным и серым. Его густо покрытые листьями ветви устало повисли от жары. Цемах смотрел через окно склада на дерево и думал: еще один месяц, и листья завянут. Во дворе ешивы в Нареве тоже растут деревья. Летом он со своими учениками сидел там и вел беседы об учении мусара…
В платьице с цветочками и в коричневом клетчатом платке на плечах на ломжинском рынке стояла какая-то женщина и торговалась с продавщицей.
«Летнее платье и зимний платок? — удивился Цемах и сам не понял, почему он этому удивляется. — Летнее платье и зимний платок, летнее платье и зимний платок», — непрерывно бормотал он, и ему казалось, что он превратился в большую муху на окне. Муха хочет вылететь наружу и все время бьется о стекло и жужжит, жужжит. На рынке на перевернутом пустом молочном бидоне сидел крестьянин. Еще один бидон, полный молока, стоял рядом с ним. «Как этот человек уселся на дно бидона с острым жестяным краем?» — снова удивился Цемах и испугался, не тронулся ли он умом: о чем думает бывший новогрудковский мусарник?!
Он отвернулся от окна и увидел, как Володя разговаривает с оптовиком о доставке с железнодорожной станции пары вагонов муки, которую они купили на паях. Извозчики носили со склада мешки и грузили их на широкую платформу. Наум командовал носильщиками, а приказчики общались с покупателями.
Вошел лавочник из Пентницы, местечка, расположенного на том берегу Нарева. Это был молодой человек с торчащими вперед блестящими зубами, с копной жестких, как проволока, волос и с огоньком в прищуренных глазах. Он стучал сапогами, как будто на улице был мороз, и бодро крикнул, что пришел за товаром. Занятый с компаньоном по покупке вагонов с мукой, Володя подмигнул Цемаху, чтобы тот занялся клиентом. Подскочил и один из приказчиков. Покупатель велел подать на пробу пшеничной муки и спросил, сколько стоит мешочек.
— Тридцать семь злотых, — назвал Цемах окончательную цену.
— В других местах — тридцать шесть, — попробовал торговаться пентницкий лавочник. Вмешался приказчик и сказал, что если бы хозяин не назвал цену в тридцать семь злотых, то клиент нигде бы сегодня не нашел такого товара даже за тридцать восемь. Взвесили пшеничную муку. Пентницкий лавочник прищуренным глазом присматривался к новому хозяину, стоявшему у кассы.
— Компаньон? А, да я совсем забыл! Я действительно слыхал, что Ступели взяли в девери целого раввина. Вот так выглядит раввин? Без бороды, без длинного лапсердака, да еще и занимается мукой? Ломжинцы любят рассказывать небылицы.
Нахальная улыбка на толстых вывороченных губах пентницкого лавочника и его торчащие вперед губы выглядели в глазах Цемаха как пережеванное сено в углу рта лошади. В том, как этот лавочник вертел головой, в его взгляде была видна глупость хитрого мужичка, который привозит в город тележку дров и уверен, что все на рынке думают только о нем, все хотят его одурачить. Цемаху даже было приятно, что этот крикливый молодой человек издевается над ним. Не из уст ли Всевышнего исходят бедствия и блага?[59] Как он постелил себе, так ему и спится.
