Каждый из этой троицы надолго запомнил всю тяжесть могучих ударов этого не по годам крепкого мальчишки, которые обрушились на них позапрошлым летом. Когда он отдубасил их за попытку «поковыряться» у озера с девчонкой Настей. Теперь, в камере, под руководством сержанта они возвращали старый должок.
Глубокой ночью, очнувшись после побоев, Димка понял, что лежит на холодном полу промокший до нитки. Как ни странно, вслед за этим к нему пришла не боль избитого тела, не жажда, от которой можно было сойти с ума, ни даже очередной за минувшие сутки приступ нестерпимого унижения. Впервые в жизни он почувствовал себя взрослым.
В какое-то мгновение он опять, похоже, провалился в беспамятство. Ему вновь привиделась решетка, за которой он просидел весь день. В конце концов, действительно дело вовсе не в решетке – этом дневном символе его несвободы. Эта грубая ржавая решетка ничего и никого не делит и не разрывает. Она лишь вызывающе лживо фиксирует непреложный факт того, что прежде, возможно, он и жил в клетке, плотно отгороженный от мстительно-завистливых людишек. Но просто не замечал этого. Или все не так? Это они живут в одной большой зловонной клетке, готовые из зависти грызть друг друга, задавленные собственной несостоятельностью и бытовой неустроенностью?
Даже в детском доме, с его полуказарменной атмосферой, он был в тысячу раз свободнее, чем те, которые сегодня дышат с ним одним воздухом валдайского заповедника. Так кто же он сегодня? Волчонок, лишившийся свободы? Но свобода, что ни говори, необходима не только ему одному. В природе может и так, где волк – всего лишь божья тварь, как и все другие, обитающие вокруг и живущие по ее законам. Но и при этом волк любит, он охраняет семью. Чем сильнее зверь, тем преданней хранит он ей верность.
Но если вырвать волка из его среды, посадить в клетку и судить иным законом, который, скажем, придумали овцы, он же не станет мириться с этим, он сразу вспомнит, что он хищник. И тогда не жди от него пощады. Так и человек, хотя никакой он не волк и не хищник. Ему тоже дано любить, и его любовь неподсудна и неподвластна надуманным законам. Даже свою несвободу человек научился использовать себе во благо. Несвобода помогает ему мыслить... А что уж говорить тогда о любви?!
Избитый, униженный Димка Сироткин, потерявший, казалось, все силы, в бреду своих сновидений вновь рвался за решетку на сцене Дома культуры, чтобы, наконец, хоть что-то доказать. Пожалуй, еще никогда в своей не очень-то длинной жизни он так свободно и счастливо не думал, как на топчане в следственном изоляторе. Как это так? «Изнасилование»? Как они могут это доказать? Это там, у озера, парни пытались изнасиловать Настю. Это он, значит, потом все время совращал свою жену? Он совращал, а она, чудачка, подарила ему взамен не только свою любовь, но и дочь?! И вся их вина в том, что они, видите ли, оказались в постели не вовремя? Не во-вре-мя...
С ума сойти можно.
Только кто вправе определять, когда можно любви поселиться в их сердцах? Устанавливать сроки и нормы? Любовь, как и свобода, – божий дар. Она либо есть, либо ее нет. И при чем тут карающий закон? Он, этот закон, защищает только человечество. Поэтому он изначально чужд любви. Он сух и бесстрастен. Он, собственно, и должен быть таким, пока не становится инструментом в чьих-то руках. Но судят-то, в конце концов, люди, а не закон! Однако что делать, если эти беспристрастные заседатели сами заперты в клетке и даже не пытаются из нее вырваться? Откуда они вообще свалились на его голову? Стоп! Тут как раз ему некого винить, кроме самого себя. Это он настоял на том, о чем понятия не имел. Да, видел суды присяжных в кино. Видел, как они спасают людей. Но чтобы самому?! Нет, конечно. Это все Владимир Андреевич, его опекун, в последний момент шепнул на ухо, чтобы Димка настоял на суде присяжных. Зачем? Почему?
Когда его нынешний опекун Владимир Андреевич Добровольский неожиданно появился в детском доме, Димка не испытал ни радости, ни удивления.
Это было будто только вчера.
Шел урок математики. Дверь распахнулась. Перед доской выросла коренастая, вся какая-то замшелая фигура директора детдома в сопровождении высокого подтянутого офицера.
– Здравствуй, Сироткин Дима! Подойди к доске, – требовательно произнес директор.
Дима похолодел, силясь припомнить, что же он такое натворил.
– Вот он, Сироткин. – Увидев, что мальчишка не сдвинулся с места, директор указал рукой гостю, а затем вопросительно взглянул на математичку: – Что скажете?
Не поняв, что ей надо говорить, математичка от волнения промолчала. Потом выдавила:
– У нас урок... алгебры, проходим квадратные уравнения...
– Да я не об этом. О Сироткине что скажете?
– Сироткин уравнение решил... Не списывал... – с готовностью и надеждой сообщила училка. – Позвать к доске?
– Не надо к доске, поверим вам на слово, – успокоил ее директор, чем поверг математичку в еще большую растерянность. – Сироткин, прошу ко мне в кабинет!
Директор с гостем вышли первыми, а Димка обреченно поплелся за ними, провожаемый мертвой тишиной класса.
В кабинете его ожидал сюрприз.
– Это Владимир Андреевич Добровольский. Подполковник, – подчеркнуто уважительно произнес Гаврила Степанович, как будто раньше ему никогда не приходилось сталкиваться с живым офицером. – Знакомься, Сироткин.
– Подполковник в отставке, – сухо уточнил военный, протягивая Димке руку.
– Присаживайтесь, Владимир Андреевич. Признаться, я не очень понимаю ваше решение, но, как говорится, каждый сам себе и кум, и сват.
Димка насторожился. Кажется, его ожидает чтото новенькое. Вдруг зачислят воспитанником в суворовское училище? Дисциплина там, правда, строже, чем здесь. Об этом все говорят. Но зато можно будет щеголять в форме. Уж лучше, чем в детдоме.
Тем временем цепким взглядом бывшего артиллериста Добровольский внимательно вглядывался в лицо мальчика, будто старался обнаружить в нем знакомые черты.
– Решение, по-моему, вполне естественное, – произнес он задумчиво. – Людям очень тяжело. Вроде здесь мир и благодать, а в другом месте – война, конфликты. Даже здесь, у вас под боком. Никак не поделят матушку-Россию. Истерзали всю вдоль и поперек. Насмотрелся я и на брошенные дома, и на разлученные семьи, беспризорных детей... Мы-то, военные, свой долг выполняем. Да попробуй объясни!.. Все равно во всем обвинят нас.
«К чему весь этот треп? – мельком подумал Димка. – Какие, к черту, войны?»
– Вот и решил я, грешник, на старости лет совесть свою успокоить, – продолжал Добровольский в надежде, что его поймут.
– Дело, конечно, святое, благородное. Однако очень непростое. Проблем и так у всех хватает. А дети, да еще в таком трудном возрасте... Вы себе даже не представляете! – пояснил директор детдома.
Он знал, что говорил.
– Очень хорошо я все представляю, – твердо остановил его офицер. – Ты сам-то как? – обратился он к Димке, стреляющему любопытными глазами то в него, то в директора. – Будешь со мной жить?
– В каком смысле?
Димка стал понимать, что мимо суворовского училища он уже пролетел.
– В самом прямом. Жить в моем доме. Я одинок, зарабатываю. На жизнь, словом, хватает. Я буду помогать тебе. Ты – мне...
Несмотря на то что при этих словах в голосе Добровольского куда-то испарилась твердость, с которой он минуту назад спросил Димку: «Ты как?», парнишка, не раздумывая, согласился.
– Отчего же не пожить.
Было бы сильным преувеличением сказать, что Добровольский безоговорочно понравился Димке. Однако как парень с головой, прочитавший к своим четырнадцати годам практически все книги в детдомовской библиотеке, он понял, что у него появился неплохой шанс. Жизнь уже научила его, что сахарная кость просто так с неба не падает – ни в суп, ни в борщ. И вправду, почему не рискнуть? Что он теряет? Не получится – все можно вернуть назад. Почему же не проверить новоявленного добродетеля на вшивость?
– А вы знаете, товарищ подполковник, что наш директор прав, говоря, что мы, детдомовцы, не подарок? – неожиданно для взрослых мужчин спросил Димка.
Директор едва не крякнул от удивления. Но тут же успокоился, увидев, что на Добровольского слова парнишки не произвели никакого впечатления.
– Что ж, тогда прямо сейчас и собирайся. На сборы полчаса, – четко, по-военному, скомандовал отставник. – А я пока бумаги подпишу.
Добровольский угадал тон, который должен был понравиться мальчишке.
– Извините меня, конечно. Но у нас так дела не делаются. Все это не так просто, – вдруг попробовал запротестовать директор. – Мы отвечаем за каждого воспитанника головой. Нужны...
– Я осведомлен о том, что нужно для оформления опекунства. Все необходимые документы у меня с собой. Вопрос о вашем воспитаннике Дмитрии Сироткине согласован во всех инстанциях. А ты чего дожидаешься? – повысил он голос на открывшего в растерянности рот Димку. – У тебя уже не полчаса на сборы, Дмитрий, а всего лишь двадцать восемь минут! Поторапливайся.
