А потом мы все начинаем собираться — пора бы идти спать.
Но в обстановке общей эйфории бизнесмен вдруг заявляет о желании внести свою долю в производство «Хеди Ламарр», ему тоже хочется поучаствовать, и к вкладу Мирослава добавляется, похоже, еще несколько десятков тысяч долларов, и торговец оружием с размаху шлепает по спине Алена и кричит: «Ну, Francuzi, ты же слепишь нам классное кино, а? а?» — и Ален выглядит каким-то подавленным… как он потом мне скажет, именно в этот момент он ясно увидел, через какую череду неприятностей нам придется пройти. Совершенно ясно увидел.
— От этой «Хеди Ламарр» так и несет отмыванием денег!
Что тут добавишь… ну, в любом случае, дело зашло чересчур далеко, чтобы задумываться, — никакого смысла, да я уже и согласилась дать интервью звезде-ведущей телевидения КГБ, потому что нет в Сербии ничего важнее массмедиа и связей в этой среде.
На следующий день мы все в лоскутах. У Алена ночь получилась совсем ужасная: в четыре утра его разбудил выстрел, сигарет не было, он пошел искать ночной ларек — есть у нас такой рядом с гостиницей «Славия» — и по дороге обнаружил в канаве труп юноши. Пуля попала молодому человеку в голову, мертвое тело плавало в луже крови, а продавец в ларьке сказал, что это спонсоры сводят счеты между собой, обычное для нашего района дело. После всего этого Ален, естественно, уже не заснул, он просидел до утра в полной депрессии, думая о том, во что это мы вляпались и как теперь выкручиваться, и к утру от пачки уже ничего не осталось. И вот теперь, всласть накурившись и наразмышлявшись, он — уже совершенно на пределе — орет:
— Я не желаю подыхать в этой говеной стране! Понимаешь?
Киваю. Понимаю, конечно, голова и у меня после вчерашних излишеств раскалывается, во рту помойка, да, ты прав, это просто ужас — труп в канаве, но перестань кричать, ради бога, перестань, я глохну, и вообще ни к чему психовать, если тебе кажется, будто это что-то изменит… Не договорив, машу рукой, сербский жест покорности судьбе: что, дескать, тут поделаешь — Переходный Период!.. Иду за долипраном и в коридоре, по дороге в ванную, встречаю Владана, глаза у него вытаращены: этот ублюдок Казнич подает в этот ублюдочный суд за диффамацию! Говорит, он в деле о незаконной продаже земель ни при чем и я его оклеветал, вот подонок!
Глотаю одну за другой две таблетки долипрана и сажусь на толчок — надо собраться с мыслями. Весь этот цирк начинает действовать мне на нервы. Что и говорить, пост-коммунистическая эпоха не лучшим образом отражается на человеческих отношениях: процветает жестокость. Во всяком случае, если взять доступную наблюдению область. Сербский народ вообще достаточно воинственный, тут всегда готовы разгореться этнические войны из-за клочка земли, тут часть сербского населения, склонная к национализму, не соглашается на независимость Косово и изобретает все более идиотские причины для того, чтобы ни в коем случае не уступить Албании три камушка и несколько ветхих монастырей, не уступить, ну хотя бы под предлогом того, что отечество тогда перестанет быть собой, а наша цель — Великая Сербия… Пытаюсь найти смягчающие обстоятельства, увидеть причину такого скудоумия в замкнутости из-за эмбарго, в диктатуре Милошевича и даже в коммунизме, но никакой уверенности в том что это и впрямь смягчающие обстоятельства у меня нет. Да и нельзя же обвинять во всем один только коммунизм!
К своему огромному удивлению, замечаю, что во мне растет и ширится нечто вроде отторжения некоторых сербов. Кроме того, я очень настороженно отношусь к тщательно отработанным речам моих братьев по крови насчет их взглядов на события времен войны и их толкованию Истории. Пусть это от меня совсем и не зависит, наша чета из-за этого оказывается под угрозой, и я прекрасно ощущаю, что мой спутник смотрит на меня с недавних пор как-то странно, отчужденно и даже с подозрением. Словно бы часть меня совершенно ему непонятна или я вхожу, на его взгляд, в орду первобытных людей, от которых наполовину произошла. Ну и если это только не одна из форм острой паранойи, я чувствую между нами напряг, и он развивается, пусть пока и неявно.
Теперь я для него уже не молодая француженка из Сен-Жермен-де-Пре, а сербка из Белграда, хотя я-то сама ощущаю себя все более и более француженкой и все менее и менее сербкой! Короче, ух до чего же это все-таки сложно — жить вместе вот так. И ко всему еще, Ален совсем не знает языка, ничего не понимает, что уже само по себе достаточная помеха, а из-за моих довольно приблизительных переводов, туманных и неясных, он чувствует себя еще более ущемленным. И это сказывается на наших отношениях. М-да, не хватает только начать ссориться, не хватает только, чтобы я, вспылив, поднялась на защиту «мужественного и отважного народа», который мне самой уже жутко действует на нервы.
В любом более или менее прилично выстроенном сценарии неизбежна эволюция главных действующих лиц либо в сторону позитива, либо в сторону негатива. В жизни нередко происходит то же самое. Управлять эволюцией персонажей, а особенно их чувств, трудно. На мгновение опечаливаюсь от этой мысли. Я нисколечко не хочу, чтобы Ален отдалился от меня из-за этого сербского вояжа. Наши отношения всегда были гармоничными — и любовными. Мы не переживали кризисов, а такое для нашего времени не характерно. Ну ладно, мы и впрямь сейчас реже занимаемся любовью, но у нас ведь уже не самое начало страсти, и я вовсе не отлыниваю от постели. С годами это может случаться реже, с годами ушло исступление, зато наслаждение теперь более глубокое. Еще немножко подумав о наслаждении, которое мы дарим друг другу, решаю действовать безотлагательно, не давая ситуации рушиться еще и в этом плане. Спускаю воду и выхожу из туалета.
В коридоре второго этажа надрывается домофон. Рабочий-серб, беженец из Боснии, идет чинить кровлю. С ним реставратор мебели — тоже один из шпионов Владана, засланных в «банду сволочей»: те сбывают антиквариат, скорее всего украденный у бывших владельцев. Вспоминаю в связи с этим, что мы так и не забрали у Центра очистки культуры от загрязнений кое-какую мебель, переходившую в нашей семье из поколения в поколение, в том числе очень красивый комод, который Зорка стибрила под шумок во время большой дележки, выдвинув в качестве аргумента следующий: приятнее быть обворованным не кем-то чужим, а кем-то знакомым.
Ладно, как бы там ни было, Владан пригласил к себе сегодня антикризисный комитет, то бишь нескольких самых активных членов Лиги, и этот ее славный костяк, собравшийся в гостиной, испереживался уже просто весь. Костяк составляют тщедушный мужичок с хвостиком и в круглых очках, какие носили последователи хиппи в 70-х, — его называют либо Хвост, либо Музикус: в ожидании, пока ему вернут его рудники, он худо-бедно выживает, играя на кларнете в никому не известной группе; в придачу к нему молодой парень, с которым мы разговаривали на митинге, бывший владелец семейных сталелитейных заводов и целого квартала недвижимости: после того как его кинули с этой самой недвижимостью, бедняга не слезает с колес — все никак не опомнится после истории с квартирой, которую его семья во время войны продала каким-то жуликам… Ничего себе продала: эти бедолаги не получили ни гроша и ютятся теперь вшестером в тринадцатиметровой конурке социального жилья на окраине Нового Белграда!.. Да, а третья выдающаяся фигура комитета — тучная особа, как две капли воды похожая на Аниту Экберг. Особе хорошо за шестьдесят, вроде бы она тут самая крутая, чем владеет ее семейство, я припомнить не в состоянии, помню только, что бабла оно приносит немерено. Подозреваю, что эта пергидрольная блондинка, Владан зовет ее Сисястая, тайно в дядю влюблена, последний раз подозрение подтвердилось во время нашего митинга протеста перед пиццерией: тогда я заметила, как она пожирает его глазами, хлопая приклеенными ресницами. А еще раньше, когда дядя разыгрывал в очередной раз сценку «я на грани самоубийства», я видела, как он на кухне уткнулся лицом в ее обширный бюст и она гладила его по голове, бормоча что-то успокаивающее… Для меня оно звучало как детская считалка или нечто вроде. Все-все-все, не будем отвлекаться.
Короче, дядя Владан намеревается провести в Центре очистки культуры от загрязнений пресс-конференцию, чтобы дать бесчестному Казничу достойный ответ через средства массовой информации, причем, думается, как раз в то самое время, когда мы будем давать интервью для КГБ Снежане.
Именно так все и происходит. Ровно в четырнадцать часов, когда Владан, Сисястая, Музикус и Наркоман открывают пресс-конференцию в помещении Центра очистки культуры от загрязнений, к нам на первый этаж вваливаются Снежана и ее команда с телевидения КГБ. Тут же и Клеопатра — решила-таки сделать интервью-портрет Алена, дав ему возможность блеснуть. Мне задают несколько вопросов о моих сербских корнях, да, мой прадедушка действительно был министром финансов при короле Александре, да, конечно, наш род весьма знаменит, да, конечно, мы были очень богаты, да, конечно, нас по этому случаю объявили врагами народа… словом, я рассказываю все: и о бегстве моих бабушки и дедушки, и о партизанах, и об ощерившихся овчарках с белыми от пены пастями, бежавших за ними следом, и о том, как они все-таки перешли границу, несмотря на колючую проволоку, перешли с маленьким чемоданчиком, где были все документы на всю их собственность и облигации пресловутых русских займов, и о том, как они прибыли в Париж без гроша в кармане и моя бабушка, которая до того никогда даже и не заходила на кухню, пошла в домработницы к аристократам, считавшим, будто все югославы — цыгане, а мой дедушка стал работать на конвейере, и они впятером жили в комнатке для прислуги — с Владаном, моей мамой и Таей, няней, ушедшей из Сербии с ними, потому что у нее не было другой семьи, и о том, как им приходилось во всем себе отказывать сначала ради обучения Владана, а намного позже — чтобы купить туфли и платья и вывести маму в свет, в тот самый свет, где французские матери говорили, что девушки с Востока не могут быть порядочными — слишком уж хороши собой…
