Ночью в исключительно ясном, холодном небе Абель рассмотрел на юго-восточном горизонте маленькую алую звезду. Он сидел в это время на берегу со спущенными штанами и ждал, когда тело выплеснет из себя еще чайную ложку влаги, последней влаги его иссохшего организма. Красная звездочка мигала ему в лицо странно знакомым образом. Один раз, пауза… Два раза подряд, снова пауза… Это же наш маяк, подумал Абель — маяк, которого мы никогда больше не увидим. Потому что умрем. Совсем уже скоро.
Эта мысль даже не причинила ему особого страха, только безысходную боль. Натягивая штаны, он трясущимися пальцами трижды пытался застегнуть молнию, так и не смог и пополз к деревянному ложу, больно ударяясь коленками о камни. Коленки его сами были как камни — выпуклые, очень твердые, сплошная кость. Абель понимал, что он страшно исхудал — это делалось ясно при взгляде на собственные руки, походившие теперь на куриные лапы. И еще при взгляде на Адама. Его брат оброс желтоватой неопрятной бородой, которая немного сглаживала выпирающие кости его лица — но все равно голова Адама все больше и больше напоминала череп. Как будто маска смерти медленно выступала наружу из еще живой головы, показывая, каким будет этот человек, когда станет трупом.
На полпути до места, где спал брат, Абель остановился отдохнуть. Полежал лицом на земле, почти не чувствуя холода — он все время так мерз изнутри, что внешний холод не имел большого значения. Пергаментно-сухие ладони упирались в камень, почти не осязая его фактуры. Как трут трется о трут. На миг Абель увидел себя со стороны; лишенный своих слов, он вспомнил — «я же червь, а не человек», и как червь полз он по земле, говоря гробу — «Ты отец мой», и червю — «ты мать моя и сестра моя»[5]…
Господи, Господи, подумал он, и не заплакал, потому что слезы кончились. Вода была слишком дорога телу, тело не собиралось с ней расставаться. Абель дополз до своего ложа, прижался к брату, который спал, как каменный, и тоже уснул, и ему приснился сон. В этом сне он сидел с отцом Киприаном у него на кухне в Медвежьем Логе, и отец Киприан, разливая чай по щербатым чашкам, рассказывал своему маленькому другу том, как один человек, по имени Иов, как-то раз пожелал судиться с Богом.
* * *
Отец Киприан, приходской священник из Медвежьего Лога, выглядел на редкость мирно — он был низенький, лысоватый, с брюшком. Очков он не носил, но видел плоховато, поэтому часто щурился. Такие священники производят впечатление добрых дедушек, исповедников для всех и каждого. Однако образ всепрощающего и кроткого батюшки немедленно рассеивался, как только отец Киприан открывал рот, чтобы начать говорить. Такого жесткого, непримиримого и строгого священника еще не видела Монкенская епархия! По крайней мере, не видела несколько веков, со времен леонийской инквизиции. Отец Киприан был само воплощение борьбы. Если ему делалось не с кем бороться, он хирел, болел, жизнь его лишалась смысла — и доходило до того, что он с тоски начинал бороться с самим собой, подвергая себя строжайшим лишениям, отчего потом страдал от язвы желудка и прочих болезней, но совершенно не худел: строение у него было такое. Когда он клеймил с амвона грех и грешников, или высказывался резко о «дурных и гибельных тенденциях иринизма по отношению к сектантским проявлениям харизматства в молодежных общинах», животик его словно бы подбирался, а глаза метали молнии. За сквернословие и работу в воскресные дни — ну, поплыли мужики поохотиться, или, чтобы подзаработать, нанялись в городе вагоны разгружать — он накладывал такие же суровые епитимьи, как предыдущий священник за пьяную драку с членовредительством или супружескую измену. Зато и сам отец Киприан был человеком твердым и отважным. До сих пор рассказывали, как он бурной осенней ночью в одиночку доплыл на моторке до острова — потому что его вызвали к умирающему. Причем даже родной сын умирающего деда, тот самый, что явился в Медвежий Лог вызывать священника, не осмелился плыть в такую погоду обратно и остался на берегу до утра, не сумев уломать пастыря отложить опасное путешествие.
Так что Абель, когда поближе познакомился с отцом Киприаном, вовсе не удивился, узнав, что раньше тот был ректором Антоненборгской семинарии. Но потом новый епископ Монкенский, владыка Стефан, отстранил его от должности — за то, что отец Киприан якобы «прививал учащимся религиозную нетерпимость». Так и оказался непримиримый священник в деревне Медвежий Лог, может быть, самом северном и самом жалком из приходов огромной Республики.
А вот к Абелю отец Киприан был добр. Оставлял его у себя ночевать, когда они увлекались беседой, и Абелю в самом деле казалось, что священнику интересно с ним говорить. Отец Киприан давал ему почитать книги — потрясающие книги, частенько слишком сложные для отроческого мозга, но пастырь считал, что в деле «возрастания в вере» человек всегда должен прыгать выше головы. По крайней мере, пытаться. «Это как с семинаристами: задал им выучить пятьдесят билетов — будь уверен, что выучат двадцать пять. А если им сразу задать двадцать пять — будь уверен, выучат не больше десятка», — говорил отец Киприан, нагружая в заплечную сумку пятнадцатилетнего Абеля «Исповедь» Августина, сочинения обоих величайших Григориев — и Нисского, и Назианского, и «О единстве Церкви» самого любимого святого, своего покровителя Киприана из Карфагена, не говоря уж о множестве житий. А потом любил побеседовать о прочитанном, проверяя, насколько хорошо Абель усваивает и переваривает скормленные ему книги. Любое проявление Абелевской детской тупости его страшно огорчало, догадливость и глубина — радовала. Абелю казалось, что в какой-то степени отец Киприан компенсирует в нем свой не во всем удачный пастырский путь. Ведь это именно он первым произнес слово «семинария», и слово «призвание» Абель тоже услышал от него.
Именно приходской священник познакомил его с отцом Давидом, своим давним другом, до сих пор работавшим преподавателем. Гигантского роста эмериканец, столичный уроженец, человек с рубленым лицом и клочковатыми черно-седыми волосами, он оказался добрейшим малым — вот еще одно полное несоответствие внешности и внутреннего содержания! — и немедленно принял Абеля под свою отеческую опеку. Помогал на экзаменах, замолвил ректору доброе слово за «паренька из глубинки, необразованного, конечно — зато с несомненным призванием ко священству», обещал проследить за устройством в общежитии. Но это все случилось уже потом…
А тогда было — кухонька скромнейшего домика отца Киприана, где он жил со старухой экономкой. Круглый стол, покрытый клеенкой, роскошь береговых деревень — электрический чайник. Большое деревянное распятие на стене, на которое Абель первое время боялся смотреть — так оно было натуралистично. И отец Киприан, разливающий крепкую заварку по чашкам.
— Пейте, пейте, юноша, не стесняйтесь. Хороший чай — лучший друг всех бессонных.
Разговаривали они ночью — Абель приплыл вместе с отцом и братом на берег поохотиться, но для него это был только предлог, чтобы упросить отца довезти его до деревни, оставить у отца Киприана переночевать. Отец сначала подозрительно относился к дружбе своего сопливого отпрыска со старым священником, но однажды пастырь поговорил с ним лично, объяснив, что пареньку на острове не место, что рано или поздно он должен уехать в город учиться, и уж не пьянице мэтру Роману и не смотрителю маяка готовить его к колледжу или самому университету — и отец оставил Абеля в покое, даже стал поглядывать на него с уважением. На островном языке это выражение означало в том числе и «с опаской».
— И все-таки, отец Киприан, я не очень понимаю, — задумчиво говорил мальчик, зыркая темными глазами в сторону Распятия. — Никак у меня в голове это не сочетается. Если Спаситель уже заплатил за наши грехи, каким образом так получается, что Господь все равно карает грешников? В Ветхом Завете, там же везде одно и то же — «Не делай того-то и того-то, тогда все у тебя будет хорошо, и с семьей, и с достатком… Будь праведником, иначе придет Божие наказание»… А в Новом наоборот получается. Спаситель говорит, что Его учеников, праведников, всегда будет гнать мир, как Его самого гнал, и нужно претерпевать со смирением и не стремиться к богатству… Довольство и достояние, выходит, наоборот делаются препятствием к спасению? Или в Новом Завете Господь уже избирает иной подход?
Отец Киприан засмеялся, тряся животиком.
— Ну и порадовали вы меня, юноша. Надо ж до такой степени запутаться! Ересь говорите, сплошную глупую ересь — вроде бабы на рынке, которая разбила крынку с молоком и орет на соседку: соседка, мол, еще хуже меня, с мужем каждый день ругается, однако молоко у нее цело… За что, мол, Господи, Ты меня так невзлюбил, что я крынку разбила? Не надо искать оправдания физическому злу. Потому что нет у него оправдания. А вот спасительный смысл в нем есть, и немалый.
