Абель закрыл глаза — веки его стали тяжелыми и морщинистыми, с обожженного солнцем и обветренного лица кусками отшелушивалась кожа, как у змеи, которая меняет свою шкуру. Абель готовился окончательно сменить шкуру, сбросить ее здесь и уйти. Совсем уйти.
…Закрыл глаза — и оказался коленями на скамеечке исповедальни. Где под спокойной рукой отца Киприана должно было исчезнуть все темное, оставшееся внутри него, чтобы не осталось ничего. За все восемнадцать лет. Белая пустота.
«…Слава Иисусу Христу, отче.
Вовеки веков, аминь.
В последний раз был у исповеди… Подождите… сколько же? Месяц назад. Или восемнадцать лет. Оскорбил Господа следующими грехами…»
— Я тебя ненавидел, Адам, — тихо, с трудом выговорил он. И открыл глаза, чтобы встретить далекий, уже с того края земли, серый, как море, взгляд своего брата.
Тот молчал и смотрел, и Абель неожиданно понял, что ему становится легче. Все легче и легче. Ночной голос внутри груди был прав. «Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты… Скажу ли: „может быть, тьма скроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью“; но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: какая тьма, такой и свет…»[6] Когда он станет совсем легким, он сможет лететь. На крыльях зари, на край моря[7]… А сейчас ему хватит сил, чтобы договорить. Потому что по благости Твоей, Боже, готовишь Ты необходимое для бедного [8]. Необходимое, Господи.
— С самого начала, брат. Я завидовал тебе. Ты был лучше меня… Все так считали, даже я сам. Я не только ненавидел тебя, я тебя и любил, тоже очень сильно. Но ненавидел иногда сильнее. Я… хотел, чтобы ты умер, Адам.
Адам молча смотрел, не в силах вместить это в себя. Правду о своем маленьком, тихом, очень преданном брате. Брате, который всегда восхищался им, на которого всегда можно было положиться. «Даже если Петер меня пошлет куда подальше, ты-то останешься», — сказал Адам ему однажды. И запомнил, как Абель улыбнулся…
— Я хотел, чтобы ты умер. Помнишь, как мы лазали на дерево за птичьими яйцами — тогда, когда я упал? Потом ты помог мне встать, мы пошли дальше, а я шел позади тебя и думал: если я толкну его сейчас с берега, может быть, он упадет головой на острый камень и разобьется насмерть.
…Да, Адам помнил. Он очень хорошо помнил случай с падением — хотя тому было уже лет десять. Да, именно десять — Адаму двенадцать лет, Абелю — восемь, старший брат уже атаман, прекрасный летний день, и вся банда в сборе, а на высокой березе, чуть ли не единственном высоком дереве на Серой Луде, разведка обнаружила гнездо синеперой птицы сойки.
Абель не вызывался лезть на дерево — его подначил Петер. Петер вообще всегда его подначивал, ревнуя лучшего друга к его сопливому братцу, вечной обузе, которую Адам зачем-то таскал с собой. Абель проглотил крючок — он, со своей стороны, всегда так делал, поэтому только ленивый не пытался взять его «на слабо». Он долез почти до середины березы, и Адам с легкой тревогой следил за его прогрессом: что-то скажет маменька, если их дорогой малыш по его, Адама, недосмотру грянется с высоты и сломает себе что-нибудь? А тут еще Петер покрикивал под руку: «Давай, малявка! Неплохо! Если так пойдет, примем тебя в морские пираты!»
Воодушевленный Абель глянул вниз, просияв улыбкой, но тут под ногой его хрустнул трухлявый сучок. Рот Абеля раскрылся изумленным черным ноликом, несколько секунд мальчик видел на руках, по инерции продолжая улыбаться — и сорвался, пролетев несколько метров спиной вперед и с ужасающим грохотом ломая нижние ветки. Он ударился о землю — хуже того, о камень в зарослях иван-чая — как-то весь целиком, и полежал так несколько мгновений полной тишины, смешно выставив перед собой скрюченные руки. В голове у Адама промелькнул ряд чудовищных картин — сломанный позвоночник… Инвалид на всю жизнь… Прикованный к постели… Потерявший разум, пускающий слюни идиот… Или — Господи-Боже-не-допусти-пожалуйста — мертвый…
В следующий миг завизжала Хелена, и Адам, сбросив оцепенение, в три прыжка подскочил к лежащему брату. Из-за плеча высовывалась глупая физиономия Петера.
— Эй! Аб! Абель! Ты как? Братик, ты как?
Абель медленно-медленно, словно сомневаясь, что он жив, раскрыл глаза. Глаза его были полны слез — но все такие же каре-зеленые, осмысленные, слава Богу — осмысленные! Он пошевелил рукой, ища опоры, слегка изогнулся — он двигается, он не сломал позвоночник, Слава Богу еще раз!
— Жив? — выдохнул Петер, испугавшийся не меньше Адама. Тот запоздало понял, почему так — его верный дружок ужаснулся перспективе стать виновником происшествия.
Абель обвел затравленным, полным боли взглядом склоненные над ним лица, сморщился, будто собирался заплакать — и вдруг засмеялся. Смех у него получился не особенно настоящий, но пробудил бешеный всплеск облегченного хохота у всей компании, особенно у Адама, который прямо-таки заливался, помогая брату встать.
— Вот ведь… шлепнулся! — смеясь искривленным ртом, выкрикнул Абель, незаметно стирая с лица слезы.
И все подхватили, восхищаясь его храбростью, потешаясь над его неловкостью, поспешно отодвигая в самый дальний уголок сознания объединившую всех минуту липкого страха. Потом они возвращались домой, немедленно отвергнув идею лазать за сойкиными яйцами, и Адам шагал впереди, напевая пиратскую песенку и не оглядываясь, нарочно не оглядываясь на брата — потому что он слишком хорошо понимал вставшую между ними ложь. И не хотел к ней возвращаться. И еще не хотел — хотя бы случайно — заметить, что Абель хромает.
Но это было десять лет назад…
И все эти десять лет Адам не знал, что младший брат все помнил, все понимал и желал ему смерти.
— Я хотел, чтобы ты умер, — тихо продолжал Абель, — чтобы суметь спокойно любить тебя. Не завидовать. Не делить тебя с твоими друзьями. А потом еще с твоей девушкой. Мне казалось, если бы ты был мертв, моя любовь… стала бы совершенной.
Адам обвел сухие губы сухим языком. Он по-прежнему не мог ничего сказать. Он смотрел на своего брата, которого знал всю его жизнь, и понимал, что ничего он никогда не знал про Абеля. Про настоящего Абеля, сейчас говорившего с ним, а не того — преданного, слабенького, нуждавшегося в защите, очень удобного брата для атамана, брата, которого он любил. Или считал, что любит, потому что нельзя по-настоящему любить того, кто не существует.
— Еще… — Абель удерживал его глаза своими, и Адаму делалось все страшнее. Страшно заглядывать в дыры в неимоверную вечность. — Еще о Хелене. Перед ней я тоже грешил. Я ее всегда… наверное, тоже ненавидел, по крайней мере, считал, что лучше бы ее не было.
— Вы же с ней дружили, — невольно выпалил Адам. Его чудовищный брат, тысячелетний старик, только усмехнулся — и усмешка сделала его лицо еще более похожим на череп.
— Я притворялся, — просто сказал он. — Не всегда — иногда я в самом деле дружил с Хеленой. Но в те минуты, когда я пребывал во грехе — а их было больше — я хотел, чтобы она куда-нибудь делась. Уехала, умерла — все равно, лишь бы не находилась рядом с тобой. И еще… я хотел ее как женщину.
— Ты? — снова не удержался Адам. Он привык, что его брат — существо почти бесплотное, очень духовное. Что при всех своих слабостях, льстивших Адамскому самолюбию, по крайней мере в одном Абель его лучше: в чистоте помыслов.
Абель — восемнадцатилетний девственник, задумавший посвятить свою жизнь и целомудрие Богу — снова улыбнулся. От его улыбки заплакали бы и камни. Да они уже плакали, эти глыбы кварца вокруг: Адам мог расслышать, как они стонут, сотрясая островок до самого подводного основания.
— Да, я хотел твою невесту. В ней… знаешь, в ней всегда было что-то странное: мне кажется, любой мужчина, оказавшись рядом с ней, начинал ее хотеть, даже против собственной воли. А я ведь был мужчиной, Адам, я знал, что такое плотское желание, наверное, с двенадцати лет. И за это я ее тоже ненавидел: она своим присутствием заставляла меня испытывать похоть. Я несколько раз занимался рукоблудием, думая о ней. А потом плакал на исповеди… Однажды, когда мы ходили на берег за ягодами — в позапрошлом, кажется, году — мы оказались с ней рядом и совершенно одни. Мать и другие женщины остались по другую сторону дороги, а вы с отцом находились далеко, в городе, вы целую неделю работали грузчиками, помнишь — на железной дороге… Мы с Хеленой сидели совсем рядом, обирая чернику с одного куста, и голова у нее была обвязана синим платком, чтобы волосы не мешались. Я так хорошо запомнил платок, потому что… Представил, как я ее повалю на спину и заткну ей рот. Этим самым платком, Адам. Я подумал, что смогу с ней справиться на первых порах, а потом она уже сама не захочет, чтобы я… останавливался. Потому что мне показалось, что она думает о том же самом. А когда мы вернемся домой, думал я, мы ничего не расскажем… ни тебе, ни кому другому. Особенно тебе.
