— Добрый вечер, Моника!
— Добрый вечер…
Робкий, покорный голос. Раз она жалела Андре, я считал ее немного виноватой передо мной.
Я спросил с недоброй иронией:
— Ты не очень сожалеешь об Андре?
— О!.. — тихо вскрикнула она.
Она готова была расплакаться.
Я обернулся и посмотрел в зал: никого из знакомых, многие столики пусты. Я поискал глазами Марселя. (Может быть, он, не задавая лишних вопросов, одолжит мне револьвер?) Голова у Моники опущена. Белокурые волосы золотистыми волнами падали на шею. И мне вдруг захотелось погрузить в них свои руки. В вырезе платья виднелась розоватая кожа. Я угадывал очертания груди. Несколько раздраженно я спросил:
— Ты не находишь, что слишком оголилась, а? Этак скоро ты всю себя выставишь напоказ.
Казалось, она скорее удивилась, чем сконфузилась. Потом покорно застегнула воротник платья.
А я подумал: «Андре ласкал эту шею, он прижимался губами к этой упругой и нежной коже».
— Ты ведь ответила на его письмо?
— На какое письмо?.. Кто? Я? Да что ты!
На глаза ее навернулись слезы. Мне все-таки не следовало доводить ее до слез перед ресторанной публикой. А может быть, она и не писала Андре? Впрочем, все равно!
Глазами я поискал пустой столик, хотел присесть. Услышал, как Моника с горечью говорит мне:
— Это письмо выбило меня из колеи. Но ты ошибаешься, если думаешь… Ты не должен…
Она украдкой шмыгнула носом.
От нее пахло вербеной. (Я невольно подумал о запахе гвоздик, исходившем от мадам Альмаро. Он мне нравился больше: не такой неопределенный. Более пьянящий.)
Я взял Монику за руку, выше локтя. Она, вероятно, восприняла это как ласку. А мне до смерти хотелось спросить ее: «У Марселя есть револьвер? Как ты думаешь, не одолжит он мне его?»
В зал вошли двое мужчин, задержались у вешалки. Если бы Марсель согласился дать мне револьвер, я бы начал действовать сегодня же ночью. Моника сказала, растягивая слова:
— Я ненавижу его больше, чем ты думаешь.
— Кого это?
Вопрос вырвался совсем неожиданно для меня самого. Я ведь думал об Альмаро. Моника серьезно посмотрела на меня. С понимающим видом я кивнул: «Ну да, конечно», — и наклонил голову. Не очень-то я уверен в том, что она ненавидит Андре. Интересно, думала ли она когда-нибудь о том, чтобы отомстить ему? Женщина. Она только женщина! Я вдруг почувствовал снисходительное презрение ко всем женщинам. Моника сказала:
— Скоро придет Фернандес. Он хочет поговорить с тобой.
Ну конечно, она довольна, что перевела разговор на другое. Я откликнулся:
— Что ж, пусть приходит!
Он, конечно, хотел переговорить со мной о том человеке, которого мой дядя должен будет переправить в Марокко.
В ресторан, громко перекидываясь словами, входили новые посетители. В ответ на их приветствия Моника улыбалась им рассеянной улыбкой. Потом спросила меня:
— Придешь ко мне вечером?
Вскинув брови, она ждала ответа. Я залюбовался ее серыми глазами. Они были цвета свинцового моря, по которому рассыпались золотистые искорки — это придавало ее взгляду блеск и какую-то обманчивую наивность.
— Конечно, приду.
Я вдруг почувствовал прилив нежности. Я понял: она хочет, чтобы я помог ей отогнать тени прошлого.
Зал постепенно наполнялся. У кухонной двери показался Марсель. Издали он дружески кивнул мне. Я отошел от Моники и уселся за столик. Меня охватила такая усталость, будто я без отдыха трудился весь день.
Поглощая ужин, я думал, что в этот час Альмаро и его жена тоже, наверно, ужинают. Я представил себе, как они сидят за столом друг против друга. Альмаро наклонил свою морду над тарелкой и с хрустом работает челюстями. Мадам Альмаро выпрямилась; она держится напряженно. Я слышал, как она говорит. Я слышал ее звучный голос: «Этот мальчишка Смайл опасен. Он молод и взбалмошен. Он ненавидит тебя. Рано или поздно он выкинет с тобой какую-нибудь скверную штуку. Почему бы тебе не поостеречься? Зачем он забрался к нам в сад? И что за манера все время слоняться вокруг нашего дома! Разве это не значит, что он хочет отплатить тебе за то, что ты тогда избил и оскорбил его? Он гордец! Нужно остерегаться молодых людей, которые страдают излишней гордостью. Берегись! Ты бы прекрасно поступил, если бы заранее обезопасил его, отправил, например, в какой-нибудь лагерь. Это его охладит и заставит призадуматься. Тебе ведь нетрудно это сделать. Ты ни за что не должен оставлять его на свободе. Иначе он доставит тебе немало неприятностей. Вот увидишь… Я боюсь за тебя».
Я словно наяву видел ее взволнованное лицо, ее красивую волнующуюся грудь. Может быть, она даже прижала руку к горлу, как бы унимая мучительную тревогу.
Заботливая супруга! Как она боится за жизнь своего мужа!.. И как это днем я сдержался и выслушал ее до конца? Выслушал все, даже сказочку о рабочих, уезжавших на работы во Францию! Об их радостных письмах!
В эту минуту передо мной вырос Фернандес.
— Привет! — бросил он.
Улыбаясь, он сел за мой столик, и от улыбки на его впалых щеках появились две глубокие, похожие на скобки, морщины.
— Как дела?
Я вяло ответил:
— Помаленьку.
— Лицо у тебя поджило. А глаз еще того… Но это скоро пройдет…
Он был сердечен, приветлив, и его желтые блестящие глаза изучали меня доброжелательно и с еле заметной насмешкой.
— Ну как, ничего не разузнал новенького о тех, кто напал на тебя?
Мне захотелось ответить ему, что их хозяин недавно стрелял в меня из револьвера. Но я только усмехнулся и отрицательно мотнул головой.
— Дядюшку своего еще не видел?
— Времени не было.
— Давай сейчас сходим к нему вместе! Согласен?
— Согласен.
Фернандес наклонился к тарелке и с отвращением посмотрел на рагу, которое мне только что подали.
— Не слишком шикарно, а?
— Наплевать.
— Больше ничего нет. Все идет Роммелю: картошка, мясо, помидоры… Отправляют целыми машинами. Через Тебессу и Габес, это мне известно. А свежие овощи перебрасывают на самолетах… на трехмоторных «юнкерсах» из дюраля.
Я утвердительно кивнул головой. Фернандес говорил оживленно. Вся эта история возмущала его.
— А финики? У нас уж и фиников не осталось, так ведь? Здесь… Все идет этой шпане из Африканского корпуса да плюмажным хлюстам Муссолини…
Я не прерывал его. Все это мне было отлично известно и без него. Но ему просто не хотелось начинать в ресторане тот разговор, ради которого он встретился со мной.
Стоило мне поднять глаза, и в зеркале напротив я мог видеть Монику. Мне показалось, что она выглядит еще печальнее, чем обычно, но я уже этому не удивлялся. Мне захотелось посоветовать ей подкрасить губы и слегка — щеки. Самую малость, чтобы не выглядеть бледной и, больной.
Фернандес все говорил и говорил… Наступление Роммеля беспокоило его.
— Если они возьмут Александрию, каналу капут! А потом, старина…
Он широко развел руками, чтобы показать необъятность катастрофы.
— Подумать только, а? Стоило бы Вейгану двинуться…
Я снова взглянул на Монику. Может быть, с моей стороны было ошибкой не ответить на ее доверие, не помочь ей. Но как Андре мог узнать ее алжирский адрес? Этот вопрос неожиданно возник передо мной, впился в меня, словно этакая тонкая змейка с маленькими колючими глазками и острым жалом.
— Если ты поел, идем, — заторопился Фернандес.
Он был уже на ногах и нетерпеливо разминал в тарелке окурок сигареты. Чтобы подбодрить его, я сказал:
— Дядя поздно засиживается в лавке.
Прежде чем уйти, я подошел к Монике и отдал ей талоны за ужин.
— До скорого, — кивнула Моника.
— Угу.
Я присоединился к Фернандесу, который нетерпеливо топтался на тротуаре. Я чувствовал себя таким усталым, словно все мои кости были налиты свинцом. Чтобы окончательно успокоить моего спутника, я сказал:
— Идир всегда закрывает лавку около десяти или одиннадцати. Так что не бойся, мы застанем его на месте.
— А как ты думаешь, он согласится?
— Откуда мне знать.
И торопливо добавил:
— Мне бы хотелось, чтоб он согласился.
Фернандес быстро взглянул на меня.
Но мне и в самом деле хотелось, чтоб Идир согласился. Я вспомнил, что сам предложил свои услуги в качестве проводника, если дядя откажется. И теперь это огорчало меня. Я не хотел покидать Алжир, не хотел уезжать из Алжира, уезжать от Альмаро…
XI
Четверг, девять часов вечера.
Мой дядя всегда упрекал меня за то, что я плохой мусульманин, что я совсем не верующий. Сам он был очень набожным человеком и в 1935 году даже совершил паломничество.
Когда мы вошли в лавку, дядя сидел на прилавке и готовил чай на мангале, огонек в котором блестел, словно большой налившийся кровью глаз.
