Я встал и подошел к ней. Словно гора я возвышался над ее скомканным в темноте силуэтом. Она забилась почти в угол, скрутив руки и ноги, скрючившись, удерживая дрожь. Но теперь это плохо у нее получалось. Я не знал, как поступить. Она и не шевельнулась, когда я оказался совсем близко. Только посмотрела в лицо, не разглядев глаз, и снова уставилась в сторону, тяжело вздохнув. В эту секунду мне захотелось растормошить ее, схватить за плечи и тряхануть пару раз, чтоб они расслабились, и она как всегда вытянула бы ноги и свесила их с подлокотника кресла, устроившись будто выросший ребенок в колыбели. Я смотрел на нее и не смел разрушить ее сжатый кокон. Стоял перед ней, нелепо выпрямившись и заслонив весь тот скудный свет, что сочился в окно. Простояв так с минуту в смешной окаменелой позе, я вдруг не выдержал и резко дернул ее за руку к себе. Она всколыхнулась как тряпичная кукла и, не издав ни звука, снова бухнулась в кресло. Тогда я опять подхватил ее, вцепился мертвой хваткой в талию и почувствовал, как она легонько взялась за мое плечо, потом уткнулась в него носом, а потом уж повисла всем телом, так что мне не нужно было держать ее. Я осторожно повернулся и сел в кресло, а она все не отрывалась от моего плеча. Не хотела встречаться глазами. Я так же этого предпочел избежать. Прошло некоторое время, прежде чем она снова начала говорить, только я не хотел больше слушать. А она говорила шепотом, мягко положив подбородок мне на плечо, и я чувствовал, как горячо ее дыхание. Я слышал, как гулко ее сердце бьет грудь изнутри, как трепетно дрожит ее рука. Она видела меня в профиль, наверное, все это напоминало ей сон. И я тоже стал погружаться в какую-то темную, теплую и уютную иллюзию, где мне не нужно было раскаиваться. Где я не отвечал за себя.
«Раньше все было не так… странно, жить и чувствовать, что рядом с тобою будто кого-то не хватает, будто ты потеряла кого-то и не нашла. Именно потеряла, может, в прошлой жизни… Так вот, когда ты всем телом грохнулся рядом со мной в постель, пахнущий перегаром, когда ты загреб меня рукой под мышку и вдруг захрапел, я почувствовала себе сумасшедшей. Потому что мне показалось, что я тебя нашла. Мне хотелось прижаться к тебе, потрогать твою кожу — совсем осторожно, чтоб не разбудить, я несколько раз гладила тебя по щеке, потом по шее, по плечу… Я чувствовала себя крошечной, мокрой от слез, напрасных, вымученных слез, безумной женщиной, которой только ты и нужен, и ты рядом, ты никуда не денешься… Да, от тебя дурно пахло, ты противно храпел и даже пару раз пнул меня во сне… мне смешно вспомнить, но я забыла тогда о Жене. Я всегда его вспоминала, а тогда забыла, или лучше сказать, забыла вспомнить… И когда я осознала это, я была счастлива, потому и не рассказывала о нем… То, что ты работаешь в той же газете, могло бы прикончить меня, но он теперь мертв. Не знаю, можно ли мертвых любить больше живых, я знаю только, что ты меня спас. Вот почему я ничего не сказала. Я думала, он оставил меня… Я все еще в это верю…»
Она говорила долго, и со временем ее голос терял сухость, становился влажным, потом мокрым. Я знал, чем все это закончится. Мои руки нежнее обнимали ее, мне все больше хотелось защитить ее, но от кого? От самого себя. Правда, она говорила, что рядом со мной спокойна. Я чувствовал то же самое. И хоть в начале разговора из меня как ретивые птицы рвались слова о собственном ничтожестве, о том, что это я тот самый мерзавец, который лишил ее мужчины, бесчестно и коварно нацепив на собственное безумное лицо его маску, теперь я думал, что мое признание вряд ли пойдет ей на пользу. Я знал, что она любит меня. Я знал, что ее люблю я. Еще я знал, что после той нежности, к которой мы постепенно приближались, я скроюсь во тьме. И она никогда не увидит моих раскаяний и боли.
* * *
Я убил человека. Но я не знал, что то был человек. Я только понимал это. Не видя ни разу его жеста, не слыша слов, я заключил, что он был человеком, разглядев в недвижимом немом туловище дыхание уходящей жизни. Я решил, что тот, кто заставил ее исчезнуть, я. Я — убийца. А убийца не смеет любить. Любовь рождает. Если плюс и минус притянуть усилием воли и воображения, перемешать добро со злом, черное с белым, можно сойти с ума от серости и смрада. Но что, если это уже произошло?
Только со слов других людей я знал о том, что он существовал. И мне казалось: он продукт иной эпохи. Его жизнь протекла где-то в другой реке, где-то по ту сторону планеты, где-то под землей или над небом, где-то не тут… Но почему, когда я убил его, он вдруг схватил меня за грудки, затряс со страшной силой и сбросил в свою реку, перекинул на свою сторону, зарыл под землю или зашвырнул за небо? Почему я вдруг стал чувствовать его мертвым, будто тот живой, если до его смерти я не знал о его жизни? Почему он так правдоподобно и виртуозно влезает в мою жизнь? Мстит за то, что я влез в его смерть? То был экспромт, а месть редко бывает такой. Неужели и мертвые способны что-то творить? Верно, они знают больше нас. Поэтому мне стоит только подождать своего часа, чтобы открыть глаза, когда я их закрою.
Я во всем теперь сомневался… в любви, в смерти, в жизни. В чужой и в своей. В каждом слове, в каждом взгляде, даже в существовании всего. Я не удивился бы, если б кто-то рассказал мне, что все мы призраки и живем в вакууме посреди черной дыры, где нет ничего, кроме фантазий. И фантазии эти не наши, не мои, не их. Они даже не ничейные. Они такие, что их тоже нет. От таких мыслей мне становилось и страшно, и спокойно. Если ничего нет, так нет и страданий. Значит все пустое, и делать можно, что захочешь. Главное, что мне чего-то хотелось, но чего? Я давно перестал думать на этот счет, словно наказывая себя за один случайный спуск курка. Словно лишая себя жизни за то, что однажды позволил себе наградить кого-то смертью. Я бросил все, словно от этого моей странной жертве лучше бы жилось. Я все сложил на алтарь — я отдал ему свою жизнь… Но нет, я не мог так обманываться. Ведь он мертв, и все в моем распоряжении.
Револьвер я конечно выбросил. В какую-то помойную кучу недалеко от города. Я долго стоял и смотрел на него, опустив руки и голову, приспустив ниже обычного веки, не закурив и не имея малейшей мысли в голове. Я чувствовал только, как в груди раздувается жар. Потом я бросил квартиру. Почти год я кочевал от одного знакомого к другому, каждый раз рассказывая сказки о том, что в моей квартире потоп, ремонт или приехали родители… Затем мне осточертела газета вместе с Корпевским, Катей, другими учеными крысами и пожирателями нервов. Как ни старался я сохранить место Скворцова, у меня ничего не вышло. Однажды я пришел на работу и увидел в его кресле сисадмина. Вирус сожрал все его папочки, потом уборщица содрала со шкафа все его заметочки, и даже обкусанные карандаши полетели в ведро. Уходя, я выключил свет, и подумал, что у меня ничего не получилось сохранить. Ни одного следа, ни одной строчки. Там, на небе, он, верно, жутко огорчился. Но он должен был видеть, что я старался.
Время летело мимо меня пулей, а я словно вкопал по колени ноги и стоял теперь, на все беспрестанно озираясь и хлопая непонимающими глазами. Все проходило, ничуть меня не задевая, но двигаться было нужно, ведь колесо не держит долго равновесия. Впереди я ничего не искал — позади толпились несбывшиеся надежды. Однажды вечером, когда в кармане оставалось совсем немного денег, я купил билет на поезд в маленький городок, где как-то раз застрял на сутки. Помню тогда, купив большой жирный беляш и открыв книгу неизвестного автора, в мягкой обложке и на французском языке, я, не понимая ровно половину и давясь безвкусным мясом, вдруг расслышал свой голос, шепчущий внутри. И мне приятно было его слушать. Теперь я сидел в душном зале городского вокзала, ожидая тот поезд, что умчал бы меня от нынешнего к будущему. От искусственного и фантазийного к истинному и правдивому. Я нелепо на это надеялся.
Зал был полон людьми. Раньше я любил наблюдать за ними — теперь не замечал их лиц и тел, словно они порождение ветра. Огромные окна во всю стену пропускали слишком мало света. Голоса, крики, бормотания, шепот завязались в один слаженный хор, и я воспринимал их как единое целое. Металлические белые кресла стояли странными рядами по центру, по бокам, спереди и сзади, так что люди, сидящие на них, были похожи на беженцев, спасающих свои жалкие жизни на старом пробитом корабле. Я тоже сидел среди них, среди сумок и баулов, шуршащих пакетов и ползающих всюду детей. Всем этим людям куда-то нужно было, а мне казалось, что я смог просидеть тут хоть всю жизнь. Они все будто отгородились от меня прозрачной, но прочной стеной, но я не стучал в нее, не бился ногами, головой… Я просто смотрел на них и думал, как они близки и далеки. Как я их не понимаю, как мне на них плевать. Да, я словно не в той реке. Бурный поток их реки мне неведом. Мои тихие волны зеленоватой воды теплее и тише, так, что смерть может оказаться почти незаметной, а потому безболезненной. Вот только кто-то говорит, что боль есть признак жизни. Не значит ли это, что можно жить и быть мертвым одновременно? Не знаю, только я все же носил в себе боль, крошечную, молчаливую, безобидную. Боль непонимания. Боль незнания. Боль пустоты. Будто я напрасно передвигаю ногами — я никуда не двигаюсь, хотя мог бы сделать и шаг, и два.
