Мой поезд запаздывал. По-прежнему перед глазами я видел смазанную серую стену, но вдруг, среди призраков и иллюзий, я увидел лицо. Это было лицо младенца. Он смотрел на меня внимательными серьезными глазами. Огромными глазами — у детей часто глаза непропорциональны лицам. Он держался маленькими ручками за плечо мамы, а та, слегка покачиваясь, стояла ко мне спиной. В руке у него звенела погремушка — его, беднягу, пытались успокоить в этом гаме. Но он и не думал закрывать глаз, он таращился на меня, словно разглядел инопланетянина среди надоевших постных рож. То сдвинув белесые бровки, то расширив глаза он наблюдал за мной, как за животным. Тогда мне стало невероятно смешно. Я улыбнулся — он улыбнулся мне в ответ и залихватски крикнул тоненьким голосочком. Он был таким крошечным и хрупким, он мало что знал, мало понимал, но я не воспринимал его, как нечто предполагающее длинную жизнь, взросление и высокий рост… В общем, я не видел в нем заготовку для человека. Мы жили с ним в одно время, и это время ставило нас на одну планку. Мы одинаковы. В этом времени и в этом пространстве мы имеем одну судьбу, быть может, только на мгновение, но все же мы соприкоснулись.
Малыш принялся корчить странные гримасы. Мне не терпелось ему ответить, но всегда, когда дети обращали на меня активное внимание, мне почему-то становилось неловко и боязно показаться дураком. Не перед взрослыми, а перед ними. Будто они непревзойденные гении в искусстве валяния дурака, и куда уж мне с моими шуточками и рожами, которые рано или поздно примут социальный, грубый или пошлый оттенок. Мой мозг давно отравлен жизнью. Потому я просто смотрел на него, улыбался и моргал, когда тот тянулся ко мне ручонками и хохотал без всяких мыслей о насущном. Я бы так и просидел, безмятежно и тихо, если б он, не взвизгнув в очередной раз и не всплеснув руками, не уронил бы погремушку на пол. Я тут же подскочил с места и поднял ее. Женщина, да этого стоящая ко мне спиной, резко обернулась, и мы встретились. Я сразу узнал ее, но не отпрянул, не накинулся с поцелуями, не произнес ни слова, а остался стоять как идиот с погремушкой в руке и чувствовать прикосновение крошечной ладошки на предплечье.
Господи, сколько времени прошло. Она изменилась, но чуть-чуть. Так, что я не мог понять, где именно произошли эти изменения. В лице, осанке… После той ночи откровений я видел ее всего пару раз и только из окна редакции. Она искала меня, а я прятался. Словно трусливая кошка, нагадившая на диван. Как она должна ненавидеть меня теперь! Почему она не даст мне по роже? Почему не отвернется? Я всматривался в ее глаза — нет, она не питает злых чувств. Но я не смог различить и других. Не видно было ни любви, ни нежности, ни страха, ни радости. Она смотрела на меня так, как будто пять минут назад я отошел за сигаретами. Мы простояли молча и почти недвижимо несколько минут. Мне хотелось, чтоб она прильнула к моему плечу, хотя бы на мгновение. Но она просто смотрела на меня, пытаясь, быть может, разобраться и в моих чувствах. Потом я не выдержал и отвел взгляд в сторону. Не знаю, куда глядела она, когда произнесла:
— Это не твой ребенок.
Я посмотрел на малыша. У него были серые мокрые глаза. Он все еще не спускал с меня взгляда.
— Знаю, — проговорил я, улыбнувшись и вызвав радостный визг. — Это Скворцов.
В тот миг я еще ничего не чувствовал. Только понял, что ехать теперь никуда не нужно.
© 2008, 2009
