Новая экономическая доктрина правительства, как известно, направлена на обучение каждого гражданина России зарабатывать деньги. И час за часом в кулинарии теряют в весе пирожки, тортики на прилавках дорожают и становятся маленькими. Традиционно весовой товар сегодня продают поштучно — расфасовывают гвозди и шурупы в целлофановые пакеты и гордятся приобщением к великому миру капитала. Поучают бедных умению жить и торговать. Дети же глотают слюну, и чертыхаются старые русские, которым ничего не досталось от вчерашней приватизации.
Телогрейки осужденных были тоньше обычного. Ваты в них не доложили, и в двадцатипятиградусный мороз они не грели. Выдавленные спецназом из помещений на улицу люди дрожали на плацу уже четвёртый час. Лаяли собаки, рвались из рук, слюна сталактитами нарастала на косматых мордах. Отремонтированная клетка из передвижного зоопарка, усиленная сеткой рябицей, стояла у выездных ворот, охраняемая двумя часовыми с автоматами наперевес.
— Я загоню сюда танки и передавлю всю эту толпу, не способную на дальнейшее существование, — генерал задыхался от гнева и рвал у себя на шубе воротник, — Всех кошек найти и посадить в клетку — живых или мёртвых. Осужденных нерусской национальности построить отдельно, отвести в сортир и замочить. Чтобы до самого звонка кровью ссали, чтобы не разгибались от боли — «звери». А кому не нравится обращение и содержание, могут обжаловать мои действия в суде по правам человека. Никто из сотрудников УИН не уйдет сегодня домой, пока последняя кошка не будет ликвидирована.
Дисциплинированные солдаты спецназа до темноты ползали раком из барака в барак. Прочёсывали чердаки и подвалы, заманивали: — Кис, кис, — окаянного зверя в ловушки, отстреливали резиновыми пулями, гнали псами на деревья. Когда спустя ещё четыре часа по периметру зоны вспыхнули прожектора, и наступила ночь, триста сорок пять кошек орали на все голоса в клетке, предчувствуя расправу. Не хватало всего одной и, трижды пересчитав «пушнину», офицеры зоны недоумевали, куда она могла деться. К этому времени осужденные на плацу посинели и стучали ботинками «чечётку». Генерал между тем отлучился и обутылился. Окрепший, он тряс окоченевших зэков за грудки и раздавал им оплеухи налево и направо.
— Мне легче вас всех заморозить и похоронить на кладбище, чем списать одну единственную простыню. Где кошка? — и каждого десятого осужденного вытаскивали из строя и вели пытать в изолятор.
Дневальный оставил ей лазейку, не думая о предстоящей охоте. Просто, чтобы не мучилась она в помещении. Эта была чистоплотная кошка. Она всегда спешила на улицу справлять свои естественные нужды. Мяукала и страдала, если хозяин долго не приходил на её зов. Услышав лай, кошка насторожилась и подобралась, а дикие нарастающие крики её собратьев дали ей знать, что в лагере творится что-то страшное. Она взяла котёнка за шкирку и тихо выползла с ним на задний двор, где строители ещё недавно городили кирпичную стену. Среди разбросанного повсюду мусора, свернувшись кольцом, заботливая мать грела малыша, закрывая его собою от стужи и от шума. Но к вечеру мороз окреп, а ветер переменился. Собаки учуяли кошку и торжественно завыли. Они, как и осужденные, целый день ничего не ели и своим рабским нутром желали скорого отдыха: каши и сна. Спущенные с повадка животные помчались на запах кошки, неистово голося.
— Эта тварь где-то здесь!.. — вторили им спецназовцы. — Дай света, генерал!
И спустя мгновение все прожектора зоны сошлись в одной точке. Под десятиметровым забором учреждения в бессилии бились о стену псы. Судорожно хрипели их надорванные глотки, пар изморозью ложился на холодные камни. Лучи перехлестнулись и разбежались прочь — искали беглянку.
— Уйдет, шалава, — зычно отрыгнул коньяком генерал.
Он первым увидел зловещую тень на кладке.
— Тащит что-то в зубах, скотина.
Кошка карабкалась по заваленной внутрь стене с целеустремлённостью профессионального скалолаза. Но в отличие от последнего, никто не страховал её ни сверху, ни снизу: надломленными ещё утром когтями цеплялась она за рыхлые, плохо расшитые швы каменной кладки и с болью за дюймом дюйм поднималась наверх. Жадные хищники внизу оскаливали клыки, прыгали и захлёбывались пеной. Они узрели жертву.
— Котёнок, — шепнул дневальный соседу. — Она несёт котёнка.
И действительно: обвинённая во всех криминальных грехах и преследуемая людьми, исхлёстанная и ослеплённая огнями прожекторов, кошка несла дитя. Весь этот долгий день, ставший последним в её жизни, она спасала его от пинков, от собак и от исполнительной власти.
— Стреляйте, — была дана команда спецназу, и не промахнулась хвалёная гвардия.
Собаки разорвали котёнка, не дав ему долететь до земли. Люди на плацу заорали. В истерике упал дневальный. Сотрудники УИН поспешно отступили на вахту и, поджав хвосты, заскулили брошенные собаки. После небольшой заминки, растерянные и утомлённые солдаты спецназа собрались-таки вместе, поднатужились, сомкнули щиты и приступили к заключительной части операции «Ёшкин Кот».
Вопли пленённых животных и дикие крики осужденных, тяжёлые удары дубинок и рёв заклинивших динамиков слились в единое целое в последней части этого адского концерта. Люди давили друг друга в проходах, ругались и выплёвывали сломанные зубы. Собаки, воспрянувшие духом, наскакивали на убегающих зэков сзади, спускали с них штаны и рвали мясо с людских ягодиц.
Утром команда невольников скребла окровавленные камни. Кумовья составляли списки бунтарей и проводили дознание. УДО уже не светило дневальному. Он был обвинён в содержании притона для незарегистрированных животных, в подготовке и организации побега кошки, в подстрекательстве к бунту осужденных — сказанные им на плацу слова стали известны оперативникам. Не приняли они во внимание его долгий, добросовестный труд и закрыли в штрафной изолятор. И каялся человек в содеянном за четыре года честной службы, как каемся все мы на смертном одре за рабски прожитую жизнь.
Шняга четырнадцатая
Эксперимент
«Я встречал очень мало людей, превозносивших тяжёлый труд. И, странное дело, все они были те самые люди, на которых я работал всю жизнь…»
Билл Голд
После перестройки и приватизации от развитого социализма народу осталась одна утеха — среднее образование. И поныне на митингах учителя, требуя повышения зарплаты, гордятся тем, что в России самый высокий в мире уровень знаний среди бичей и оборванцев. В иных странах высокооплачиваемые рабочие читать и писать не умеют. А наш народ отмечен печатью высокой духовности — инвалиды на костылях такие «па» отплясывают, что балерины на чай подают, каждая заплата на пиджаке у художника — произведение искусства. А как мы умеем петь, когда выпьем. Пузатые олигархи сопереживают, раскачивая в такт свои растопыренные пальцы. Депутаты вздыхают, слушая пролетарский шансон. Даже сам президент гордится своим народом. Поэзия так и льётся из фибр каждого мученика, и рифма для слова «жуй» с рождения на губах у младенца.
Есть люди, которым нигде не рады. У них нет семьи — их дети давно уже называют папой другого человека. От них закрываются на все запоры родители — боятся, что отберёт сынуля последние крохи или побьёт. Как правило, такие люди никогда не бреются до конца и покрыты щетиной. Волчий их походняк узнаваем издалека, круг охоты этих несчастных — магазин, пивная и парк, где можно «нализавшись» отдохнуть. Никогда им никто не улыбается и не уступает место в трамвае. И даже более того — не садится рядом, если оно свободно.
Тепловое отопление не функционировало. Стены комнаты промерзали насквозь, и в углу под потолком серебрился иней. Морозные узоры лежали на оконном стекле. Трое мирзоевских рабочих коротали новогодние ночи в холодной общаге. Иные члены бригады поразъехались кто куда и, слава богу, что где-то их приняли и угостили. Наши же герои отбивали зубами чечётку и ворсились гусиною кожей. Холод неплохое мочегонное средство. Бродяги-шабашники наперегонки атаковали туалет, и подолгу отогревались, не раздеваясь, подобрав к подбородку колени, укрываясь с головою, доставшимися им в наследство от соседей, одеялами и теми немногими занавесками, которые ранее спасали от света. Целыми днями приятели разговаривали о жизни и страдали…
— Ох, и некуда бедному крестьянину податься! — Серега был воспитан на произведениях русской классики.
В далеком детстве свирепая учительница привила ему народно-демократические идеи, и за сорок с лишним лет прозябания на земле русской не потускнели в его памяти знаменитые некрасовские строки о долюшке мужицкой, и даже более того, между запоями случалось просветление — он начинал понимать истины, привитые ему педагогом.
