«А там еще есть печка в форме скульптуры, которая при желании производит тепло, да вдобавок еще запахи и звуки, и которую при сильном нагревании пронизывает дрожь. Эта печка стояла раньше в пивной, при пивоварне.
На столике у двери лежал том прозы Пушкина. Над пианино висела картина поперечного формата, в черной рамке, изображающая пейзаж, такой мрачноватый, пронизанный ветром. В углу над диваном висели увеличенные портреты хозяев „Павлина“. На внутренней стороне двери бросался в глаза портрет того столяра и члена кантонального парламента, который в соседнем городишке занимался строительным бизнесом и в свое время построил дом Фердинанда в Верденбурге. На этой фотографии топорщились легендарные усы, а сам их владелец смотрел в тот момент куда-то наверх, наверное, на своих столяров.
Так вот, значит, в гостиной стоит еще масляная печка из того ресторана, где обычно справляли поминки, например, после похорон Лины, отца, матери, Юлии, и всегда стол накрывают в малом зале ресторана, перед которым была сделана фотография гимнастического общества, где с западной стороны стоят два каштана, а над входом — балкон все с теми же коваными чугунными перилами, правда, кое-где они схвачены проволокой.
Биндшедлер, когда мы уходили, можно было напоследок заглянуть в сад сквозь кухонное окно. Там видны были березы и орешник. Там были подснежники и белоцветники», — сказал Баур.
По переулку мы вышли на главную улицу и пересекли ее. Баур показал на здание, у восточной стены которого видны были остатки плинтуса и паркета.
«Это дом Линды, знаешь, той самой, у которой отец был пекарь и гимнаст-виртуоз. А видишь беседку? Напротив нее мясная лавка, и там знаменитый разделочный стол из мрамора с золотом», — сказал Баур, сворачивая на улицу, ведущую мимо пожарного водоема. Прошли мимо дома с пристроенной к нему мастерской, где жил один из братьев пекаря — столяр; его четвертый по старшинству сын некоторое время выполнял роль почтальона — между Линдой и отцом. Позже он упал с крыши беседки и разбился насмерть.
На перекрестке остановились.
«Там старая больница, — сказал Баур, — а за ней новая. Посередине — бывший морг, там еще внизу был свинарник. И случалось, что свиньи начинали визжать, когда шло прощание с покойным.
Я вспоминаю, как строили старую больницу. Я даже помогал собирать продукты для прежней деревенской больницы. Она сегодня стоит пустая, то есть не совсем, иногда там военные квартируют, летом обычно там курсы живописи, рисунка, моделирования. Обнаженную натуру пишут в специально оборудованном помещении на чердаке. Там девушки — стоят или лежат. А те, кто их рисует, трудятся над их силуэтами, напоминающими отчасти горные цепи, низменности, тундру. Сейчас стена вся увита диким виноградом, он доползает до самой крыши. Отдельные плети проползают между кирпичей на чердак и потом снова прорастают усами наружу».
В небе кружили два коршуна.
Один из них кричал.
Придя домой, поднялись наверх, где висела гравюра с изображением замка Бехбург, над которым по вечерам распускаются хризантемы.
Катарина принесла суп-лапшу, потом жаркое из говядины, картофельное пюре, овощной салат. Она хитро улыбалась.
«Вообще-то Ханса Бютикофера там тоже не было», — сказал Баур. Я в этот момент как раз приступил к жаркому, перед глазами — заснеженные ели, долина Юстисталь.
В травинках отражался большой участок торговца яйцами.
Катарина принесла кофе.
«У бригадира Ребера доброе лицо старого индейца, — сказал Баур, заставив меня вздрогнуть, и тут же продолжил, назидательно подняв кверху указательный палец: — Биндшедлер, я тут на Рождество книгу в подарок получил, от Катарины, называется Как вздох буйвола зимой[17]».
Баур принес книгу, показал обратную сторону обложки. Там было написано: «Что такое жизнь? Это свечение светлячка в ночи. Это вздох буйвола зимой. Это маленькая тень, скользящая по траве и исчезающая на закате» (Кроуфут, предводитель черноногих индейцев, незадолго до своей смерти в 1890 году).
Из Амрайна вновь стали доноситься звуки труб, барабанная дробь. Возможно, та парочка с коляской снова в пути, так что имеются субстанции, способные противостоять разрыву времен.
Баур между тем открыл обращение вождя Ситла, произнесенное в 1855 году при передаче своей земли губернатору Стивенсу. Баур читал:
Мой народ стал малочисленным. Он как отдельные деревья на равнине, терзаемой ураганом… Когда-то эта земля была населена нашим народом. Мы подобны волнам взбудораженного ветром моря, пробегающим над усеянным раковинами морским дном. Но то время давно прошло, оно миновало вместе с величием моего народа, которое осталось теперь только в воспоминаниях, наполняющих нас тоской и печалью…
Для нас священны кости наших предков, и место их упокоения — обетованная земля. Вы уходите далеко от могил ваших отцов, и похоже, что уходите без сожаления. Ваша религия начертана вашим богом железными пальцами на каменных скрижалях, ибо иначе вы позабыли бы его законы. Красный Человек никогда не мог понять вас и вашу веру и поэтому не мог чтить ваши заповеди. Наша религия передана нам нашими предками; она живет в сновидениях наших стариков, и великий дух передает им ее в священные часы ночи. Она дает нашим военачальникам силы, чтобы сражаться, потому что она укоренена в сердце нашего народа.
Ваши мертвые перестают любить вас и землю вашего рождения, они становятся чужаками, как только переходят через ворота смерти и уходят странствовать за звездные пределы. Их скоро забудут, и они никогда не вернутся. Наши мертвые никогда не забывают тот прекрасный мир, который дал им жизнь…
Когда последний Красный Человек уйдет и воспоминание о его народе у Белых Людей превратится в миф, невидимые мертвые из моего племени населят эти берега, и если дети ваших детей будут думать, что они одни в поле или в лавке, в магазине или в тишине непроходимых лесов, то на самом деле они будут не одиноки… Ночью, когда улицы ваших городов и деревень молчат и вы думаете, что они покинуты, на них будут тесниться вернувшиеся толпы тех, кто некогда там жил, тех, кто по-прежнему любит эту прекрасную землю. Белый Человек никогда не будет одинок…
Да будет он справедлив и дружелюбен к моему народу, ибо мертвые не бессильны. Я сказал: мертвые? Смерти нет. Есть только смена миров.
Все единодушно решили устроить послеобеденный перерыв, потому что прошлая ночь оказалась для нас слишком короткой, и договорились собраться опять около трех часов.
Я уединился в нижней гостиной. Со стороны Амрайна доносился какой-то треск. Над Юрскими горами тянулись разрозненные облачка. Я пробежался взглядом по их контурам, думая при этом о тех девичьих телах, которые пытаются отобразить любители рисования и живописи на чердаке бывшей больницы каждым летом. Я сказал себе, что Толстой в «Войне и мире» самым проникновенным образом показал, как жизнь, история, течение времени неуклонно продолжаются, даже если преходящие судьбы людей уже свершились. Можно считать, что он показал, как все зарастает травой и как она снова прорастает, эта трава. Наташа, например, вышла замуж за Пьера, это Наташа-то, которая по уши влюблена была в князя Андрея Болконского, перехватившего у убитого адъютанта знамя, чтобы возглавить атаку против французов, Болконского, который позже, в другом сражении — в Бородинской битве — был ранен настолько тяжело, что жить ему оставалось недолго. Та самая Наташа, эта молодая, цветущая, восхитительная женщина, вышла замуж за Пьера, друга Болконского, родила детей, погрузнела, заботилась о своем муже и своих детях, ела суп-лапшу, жаркое из говядины, картофельное пюре, овощной салат, и над русской степью тянулись сезоны летних отпусков, и где-то там в глубине — Москва, которую предварительно сожгли, когда он, героический тенор, выпустил в нее свою армию, в то время как Пьер бродил по Москве и носился с мыслью убить Наполеона. Затем его схватили, после того как он спас ребенка из огня и заступился за русскую женщину, ограбленную французскими солдатами и прилюдно обвиненную на площади. Он был арестован как поджигатель и чуть было не казнен, оказался в отступающем обозе вместе с французскими войсками, ему пришлось перенести немыслимые тяготы русской зимы как военнопленному Наполеона, он был освобожден русскими войсками, вернулся домой, встретил Наташу, женился на Наташе, да, на той самой Наташе, которая потом вместе с ним, Пьером Безуховым, с их детьми и другими среди прочего ела лапшу с блинами, жаркое из говядины и так далее, стала старше, мягче, проще, а тем временем летний курортный сезон…
Из Амрайна доносились удары барабанов и литавр, но появились еще и сигналы трубы, которые все учащались. По-видимому, маскарадная суматоха началась снова, пока ветер бороздил лиловые лужи.
