А когда снова прояснится, то тут, то там лопаются коробочки мака, семена которого не успокаиваются, пока не породят новые растения с такими же коробочками, и те снова начнут лопаться.
«Биндшедлер, примерно в восьми шагах к югу от могилы Юлии находилась могила Лины. В ответ на предсказание, что они когда-нибудь станут соседками, там, за вязами, они определенно сказали бы: „Невероятно!“ Глядя при этом на Юрские горы, покрытые первым снегом, который, если стоять вот здесь, всегда заставляет меня вспомнить Линду, Ханса, школьную комнату третьего класса, школьный двор с имперским желтым фасадом мебельного магазина, с ласточками в небе; они щебечут, а ветер приносит что-то вроде аромата шиповника. Потом, Биндшедлер, этот фасад стал для меня той самой ареной Ронды, которую испанцы считают не просто национальным архитектурным памятником, а местом, где в восемнадцатом веке был придуман классический бой быков. С тех пор бесчисленные тореадоры на деле доказывали то, что сказал однажды Педро Ромеро, виртуоз этого смертельного ритуала: „Страх наносит больше ран, чем бык!“» — сказал Баур, улыбаясь мне.
Дойдя до асфальтовой дорожки, ведущей к ритуальному залу, Баур остановился, указал на груду убранных могильных камней и сказал: «Там лежит ангел с розой, который был свидетелем того момента, когда прах майора кавалерии; подхваченный ветром, уносило из дырявой урны».
Когда мы проходили мимо дома священника, на память пришел «Художник Нольтен»[16], ведь давно было пора его основательно проштудировать. Затем мы свернули на дорожку, которая шла вдоль изгороди, за которой сплошь были неожиданные находки.
«В этом доме около семидесяти лет назад жили мои предки. Так что по этим плитам наверняка проходили и мама, и Гизела, а также Юлия, Иоганна и Бенно.
А там жил кузен Альберт, тот самый, у которого часы. На южном фасаде еще висит табличка с его именем. Сейчас там живет проповедник, у которого, кстати, сын — писатель. В Берлине живет. Мы с Катариной там два года назад были. Ранней весной. Посетили дворец Шарлоттенбург, обедали в зимнем саду, под тихую музыку, перед глазами — вся панорама замка, как у Юлии — все родственники на семейном фото. В павильоне Шинкеля по соседству есть полотна Каспара Давида Фридриха. Так что я первый раз в жизни, нет, второй (первые оригиналы я увидел в Цюрихе на выставке „Искусство из Дрездена“), стоял перед картинами моего любимца. Среди прочих полотен там были пейзажи острова Рюген, невероятная пластика.
Съездили и в Восточный Берлин. Пограничные формальности нас немного смутили, как и гигантский памятник солдату — в районе Кепеника, по-моему. На балконе виллы в стиле модерн, закусывая и глядя на Шпрее, я почувствовал, что смущение переросло в печаль. Незадолго до того я прочитал „Штехлин“ Фонтане, где описана Шпрее и корабли на ней. Кстати, жили мы в Тиргартене, где стоят особняки знаменитых архитекторов. Накануне возвращения, это было чудесное мартовское воскресенье, мы еще раз прошлись по Тиргартену, выпили кофе в уличном кафе, прогулялись в тюльпановом цветнике, разбитом при дворце, где частенько прогуливается федеральный президент, наткнулись недалеко от колонны Победы на монументальные бронзовые фигуры, изображающие кайзера и полководцев, которым довелось выстоять в бойне под Берлином.
С тех пор случается, Биндшедлер, что мне чудится, будто я в Тиргартене, пью кофе, а вокруг зеленеют кусты, и ясное небо висит над кайзером и над полководцами», — сказал Баур. Мы перешли через линию пригородной железной дороги, и Баур показал на какой-то куст, говоря, что это дикая роза. Его взволновало, что в Амрайне, посреди деревни, обнаружился такой роскошный розовый куст. Мол, в вагоне поезда он всегда садится так, чтобы видеть эту розу из окна. А когда куст цветет, то это для него важное событие, ведь, в конце концов, речь идет о той самой полевой розочке Гёте, от которой у гимназисток, говорят, глаза расцветали небесным цветом.
Потом пошли вдоль яблоневого сада, в котором он, Баур, несколько раз сталкивался со своей мамой, а если говорить точнее, то по воскресеньям в январе или феврале, когда деревья подергивались фосфоресцирующим зеленым налетом, дул альпийский фён, солнце ранней весны все это освещало, и яблоневый сад превращался в священную рощу, и в ней из аромата возникала призрачная мамина фигура.
Вот справа дом одного архитектора, отец которого некоторое время был любовником вдовы Альберта Баура. А там — бывшее жилище тети Ханны, недалеко от железнодорожной насыпи, где они с Катариной (это он говорит для Катарины) каждый год собирали летний букет из шалфея, маргариток, скабиозы, герани, эспарцета, но теперь это время позади, весь этот летний сбор, потому что даже вдоль насыпи уже ничего подобного не растет, наверное, из-за ядовитых веществ в осадках.
Остановились на мгновение, обернулись, увидели на коньке крыши, под которой жили когда-то предки Баура, голубей, сидящих ровной шеренгой, на одинаковом расстоянии друг от дружки, и все головки повернуты на юг. Баур заметил, что эти голуби всегда кружат вокруг домов Иоахима Шварца, Альберта Баура и его родственников, и еще обычно вокруг ресторана, где принято справлять поминки.
Ступая по лиловым лужам, прошли через короткий подземный переход, на той стороне стали взбираться вверх по крутой улочке, добрались до отвесной стены основного подземного перехода, за которым приветливо глядело на нас здание магазина «Кооп», чем-то напоминающее корабль — современный, разумеется. Раньше там стояла красная гостиница, магазин промышленных товаров, «Павлин», в котором, одурманенная, сидела дочка хозяина. Молочная лавка потеснила крестьянский двор, где стоял каштан, тень которого ложилась на желтый островерхий фронтон дома, обращенный, в свою очередь, к красной гостинице, дружелюбно глядящей из-за крестьянского сада, который летом заполонен цветущей живокостью, а осенью — георгинами, и с южной стороны которого неустанно журчит вода, вытекающая из деревенского колодца, плеск которой прерывается разве что порывами ветра или жаждущими прохожими. Разумеется, воробьи тоже утоляют жажду именно здесь, хотя поручиться за это было бы слишком смело.
С восточной стороны от этого дома стояло грушевое дерево, очень старое, за ним — мастерская шорника. Между нею и крестьянским двором, чуть сзади, виднелся торговый дом мебельщика, который слегка прихрамывал, много пил, однако мебельную торговлю в руках держал крепко.
Этот мебельный магазин позже перестроили в католическую часовню, но на фасаде, обращенном к улице, до сих пор не до конца стерлись надписи, предлагавшие шкафы, постельное белье, перины.
Итак, в сопровождении неустанного плеска воды гимнасты из Инквила показывали индейские, негритянские и цыганские танцы, а электропианино с правильными интервалами посылало музыкальные звуки вверх, к кронам каштана и груши, пока руководитель группы гимнастов громким распевным счетом сдерживал танцевальные ритмы своих подопечных.
Развернувшись, можно было увидеть старый мост для перехода над путями, дом тети Ханны, подворье у самых путей, затем маленький домик, принадлежащий закройщику, который был заядлым стрелком.
«Биндшедлер, вон там над самым обрывом стоял дом портного, который был еще певцом и орнитологом», — сказал Баур, на ходу подбирая с земли игральную карту — восьмерку.
По пути я смотрел на ту улицу, где мы шли вчера за детской карнавальной процессией. При этом мой взгляд скользил по бывшему мебельному магазину, в котором Бенно покупал свои шкафы.
Баур остановился. «Видишь ли, Биндшедлер, в этом доме живет теперь дочь хозяина „Павлина“. Все елки, которые тут растут, она посадила в один день: в тот самый, когда снесли „Павлина“. Вот так примерно выглядел тот крестьянский дом, который стоял напротив красной гостиницы, во всяком случае, у него была такая же островерхая крыша.
Однажды мы ходили сюда в гости. Был воскресный вечер. Не успел я оказаться в гостиной, как ударил по клавишам пианино, и раздался расплывчатый, не слыханный ранее, но, возможно, давно желанный звук — такой дальний, что ли. И потом, Биндшедлер, я невольно подумал о твоем Болконском, которому впервые только на Праценских высотах открылось небо, величие, тишина, бесконечность звездного неба, — проговорил Баур, почесывая себя за ухом, в этот момент — за правым. — Я окружил этот звук двумя-тремя другими звуками, они шли один за другим. Эти звуки затерялись в комнатных растениях, в портьерах, в безделушках. Так что получилось что-то вроде звуковой картины мира».
Ель зашевелилась. В ее верхушке застрекотала сорока, обратившись в сторону мебельного магазина, а у меня тем временем перед глазами поплыли санкт-галленские кружева, сплетающиеся в цветы, которые не источали аромата, но зато от них исходил удивительный покой, и украшены ими были королевские подушки, что — как говорится обычно в рекламе, — конечно, отнюдь не преувеличение, потому что подушки эти выходят за рамки обыкновенных вещей, это просто-напросто королевское украшение, причем редкие цвета ткани, оливковый и цикламеновый, подчеркивают особенность этих подушек самым отчетливым образом. И я подумал, что в восточнопрусских имениях, конечно, тоже висели занавеси с цветочным узором, которые то и дело пытались упорхнуть, по крайней мере, когда открывали окна или на сквозняке.
