Софья Гавриловна носит по охапке из оврагов пахучее сено для Нюры.
Серёнька и Вячик, забыв про уроки, гоняют на старом велосипеде по улицам Урийска.
Одна тетя Марфа тоскует, сердце подсказывает ей ежечасную тревогу. Она уходит куда-то из дому, дважды Серёнька видел тетю Марфу на вокзале, она сидела среди отъезжающих, прикрывшись косынкой, и будто не узнала Серёньку. Но беду тетя Марфа, страдалица, проворонила.
Присушница Титаника работала дежурной на станции Урийск. Звали ее Катя, Катя Черепанова. Была она деваха видная, полнотелая, с копной каштановых волос, на которых чудом держалась нестерпимо красная железнодорожная фуражка.
Каждые два часа или через час Катя Черепанова выходила с жезлом на перрон, проскакивал товарняк или скорый (тогда скорые не останавливались в Урийске). Катя держала высоко жезл и снова возвращалась в каморку, слушала по селектору голоса соседних станций:
– Первый дробь шестнадцатый миновал Айканов.
– Урийск! Урийск! Из Сваринска с опозданием на сорок минут вышел Хабаровский.
Айканов и Сваринск – такие же райгорода неподалеку от Урийска.
В тесную каморку наведывался влюбленный Титаник. К станции он прокрадывался дальней дорогой, по-за складами, забитыми трофейными товарами. Так не раз слышал Серёнька – товарные склады ломятся от немецких и японских трофеев. Басни эти рассказывал опять же Кеха-американец, и близнецы Илюха-холодный и Илюха-горячий били его за брехню, но Кеха неисправим.
Шелка, туфли, швейцарские часы, дождевые пестрые зонты – чего только не было на складах, в воображении, конечно, Кехиамериканца. На самом деле склады были забиты товарами ширпотреба, хозяйственным мылом, концентратами. Ночные пижамы – досужее изобретение портных из Бердичева – прибыли огромной партией и хранились на складах, недавно их выкинули в промтоварные магазины – урийцы с ума посходили. Достать полосатую пижаму и сидеть в ней, отходя ко сну, стало делом чести любого уважающего себя урийца.
Минуя товарные склады, Титаник выходил на перрон с противоположной стороны и, крадучись среди ив, пробирался в служебную комнату Кати Черепановой.
В тот злополучный день неосознанная тревога заставила Титаника срочно ретироваться с вокзала. Трусцой он пробежал перрон, поправил фуражку и вышел на божий свет. Скоро он встретил двух солдатиков из топографического отряда; по укоренившейся неизлечимой привычке Титаник сделал внушение солдатикам за неуставной вид. Когда солдатики прыснули и побежали от него, Титаник должен был догадаться, что происходит что-то неладное. Но Титаник, укрощая невнятную тревогу, достал наборный мундштучок, закурил – что делал на улице чрезвычайно редко – и пошел, не торопясь, по Шатковской к дому. Он отпускал внезапное вокзальное волнение и старался думать о постороннем.
Титаник совсем уже успокоился, когда увидел родные места – жидкую рощицу, мосток через ручей и старую березу под окном у Васильевны. Из-за угла вынырнула Софья Гавриловна, в холщовой торбе было у нее сено. Софья Гавриловна неожиданно растрогала Титаника. Титаник подождал старуху, взял с ее загорбка жалкий пучок сена и сказал:
– Машину бортовую возьму, слетаем в луга, Нюрке добудем питания на всю зиму.
Софья Гавриловна ладошку приставила козырьком – солнце готовилось кануть и заливало Урийск ослепительным светом.
– Бравый ты нонче казак, – сказала Софья Гавриловна со значением.
Но и сейчас Титаник ничего не понял. Он вошел в калитку, держа на отлете Нюркино довольствие. И весь двор обратил на него пристальное внимание. Титаник был польщен. Когда тебя любят и боготворят, это так приятно.
На огороде возился Серёнька, отнимая у парников оконные рамы: летом рамы спасали от ночных холодов раннюю завязь, но лето кончилось. Когда Серёнька увидел Титаника, в груди у него обмерло. Серёнька растерянно присел на корточки, ему хотелось крикнуть Вячика, но Вячика отослали за крупчаткой к хлебозаводу на велике, Вячика не было дома.
Серёнька будто хотел схоронить себя, сел прямо на землю и, не мигая, смотрел на Титаника. Титаник, широко осклабясь, вторично обещал Софье Гавриловне полуторку.
– Кружку козьего молока когда дашь для Славки, и то спасибо. Козье молоко греет увечным душу.
Двор завороженно и молча смотрел на Титаника, а из укрытия смотрел на него Серёнька. На голове Титаника красовалась оранжевая, как солнце, фуражка Кати Черепановой.
Титаник вальяжно откланялся обществу. Придержав чужую фуражку, с полупоклоном ушел в сени. Следом раздался взрыв. То взвыла белугой тетя Марфа.
Красная фуражка вылетела во двор и, распугивая кур, колесом помчалась по траве. Коза Нюра сделала стойку, будто хотела боднуть фуражку.
Не помня себя, Серёнька выскочил вдруг из укрытия, схватил фуражку, как кошка взобрался на чердак, а оттуда через слуховое окно выметнулся на крышу и водрузил Катину ни в чем не повинную фуражку на голубиный шест. Голубей сманили со двора окраинные мальчишки, но шест остался и словно ждал своей судьбы.
Позже Серёнька пытался понять, что с ним, Серенькой, тогда происходило, и со стыдом думал о своем поступке. Титаник, обезумев, бегал по двору и хрипел с надрывом, словно ему ткнули финкой под левую лопатку.
Игнат перстом указал Титанику путь к звездам. Ломая перекладины хлипкой пожарной лестницы, Титаник влез на чердак, продрался сквозь окно; и в сгустившихся сумерках соседние дворы увидели, как к небу карабкается человек в форме майора Советской Армии, как он трясет голубиный шест и, обломив его, ловит красный предмет и падает по скользящей щепе навзничь; и только старая береза – Боже, как много доброты бывает в неодушевленных лицах! – приняла Титаника в свое лоно, и майор на мгновение потерялся в бронзовой листве.
Береза-то и спасла Титаника. В то время как Серёнька, кляня и ненавидя себя, отлеживался в картофельной ботве за изгородью, а Софья Гавриловна молилась, обращая молитвы к закату за полотном железной дороги, а тетя Марфа, обломив ножку у табурета, все еще горела возмездием, а Игнат пощипывал струны для Маруси Безотказной, – береза, посаженная Серёнькиным отцом за день до фронта, молча обняла Титаника. Он медленно просеялся сквозь ее гибкие ветви и теперь лежал у ее подножья, а желтые листья падали на его лицо. Наконец Титаник опомнился и сквозь листопад выкрикнул внятно:
– Простите, люди добрые, за позор!
Титаник привстал даже на колено, когда отыскал эти слова: «Простите, люди добрые, за позор», но силы оставили его, и он снова опустился на землю.
Серёньке пришлось бежать за «скорой помощью». Серёнька бежал и плакал, ему жалко было Титаника. Красную фуражку Маруся завернула в полотенце и унесла на вокзал.
1976
«Люся выходит замуж»… Эта строка из письма давнишнего приятеля-одноклассника привела его в диковинное состояние.
Он держался на плаву памятью о том, что за палисадом, за створчатым окном кротко дышит, вышивая гладью по белому, тонкорукая девочка Люся, безмолвно стареет, тайно надеясь, что он стукнет щеколдой калитки, войдет, подперев плечом притолоку двери.
Но правда была в том (а он скрывал правду от себя, будто возможно скрыть ее), что Люся не любила его. Но, отвергая с горькой нежностью его любовь, она прозревала в урийском мальчике удивительную судьбу и – в награду за все грядущее и тяжкие испытания – подпускала его близко. Так, что он слышал нежный запах из ее рта; а когда на перроне прощались – навеки-навеки, – она теплой ладонью провела по чистому его лбу, потом взяла за руку и его ладонью осенила круглое, славянское лицо свое.
Он уехал в Сибирь. Он поставил крест на Урийске. Нет этого заштатного города, нет улиц, поросших мятой. Школы девятой тоже нет. Нет Есаулова сада.
Он поступил в университет, маялся на лекциях, которые бубнили провинциальные схоласты, не читавшие Пушкина из соображений сословной ненависти к дворянину.
Он бросил лекции, шатался по городу и Иерусалимскому кладбищу, обращенному атеистами в парк культуры и отдыха. Пестр и многолик оказался мир, а юные женщины полны очарования и неги; и он припал к тлетворному источнику, бывал обманут и сам научился лгать, голова шла кругом. Разврат втягивал его, он отчаянно барахтался в болотной ряске, но всякий раз у последней, казалось, черты спасало странное, лишенное телесности, прикосновение к порочному его лицу ее руки. И вот теперь захлестнула петлей неправдоподобная весть: «Люся выходит замуж»…
Он опомнился, оставил смурных приятелей, бросил пить. Он заново открыл книги, любимые с отроческих лет. Он вернулся на скучные лекции.
Но был он отныне и навсегда молчалив. По долгим российским дорогам он понес тяжкую память о ней. Постепенно образ другой женщины – Родины – затмил лик отроческой любви, и эта любовь не была безответной, он оплатил ее жизнью.
