Старики выпили, ожили, хвастаются сыновьями. Сочиняют письма, которые якобы получают от них.
«Ишь, как нехорошо водка действует на людей», – смотрит на стариков Андрей, но видит отца. Тот сидит спокойный, и каждая морщинка играет на его лице.
– Вот остановят его они, – кивает он в сторону Андрея (у Андрея щемит сердце от радости, так понравились слова отца), – а потом погонят. А там, глядишь, и загуляем. А скотник я тебе, Власьевна, починю, – неожиданно кончает он, и в глазах Власьевны вспыхивают огоньки:
– Во-во, Дмитрич, а ты они, коровенки-то сбились в кучу, и дождик бежит у них по спинам, бежит-бежит, и жалостливо они глядят, жа-а-лостливо…
Власьевна, ухватившись за спинку кровати, уронила голову на руки и запричитала.
Нет ничего горше слышать, как рыдают женщины, видеть, как заламывают они в горе руки, как сотрясаются их красивые теплые плечи от судорожных всхлипываний, и у Андрея защекотало в горле.
Дед Костя недужно крикнул: «Горько!» Власьевна подняла голову, улыбнулась: «Ой, дура я. А и верно, дорогие мои, горько, горше некуда».
Светка крепко поцеловала Андрея в губы, Андрей почувствовал соль на губах…
Гость разошлись быстро. Только дед Костя еще пошумел. Наклонившись к Андрею, дед Костя принялся нашептывать и прокуренным пальцем стучал по коленке Андрея.
– Да уймись ты, старый, – вставила слово Светкина мать, – только ты сейчас ему и нужен со своей болтовней.
Взяв старичка за шиворот, она легко подняла его и подтолкнула к двери, сказала:
– Светочка, доню моя, забегай проведывать мамку да братца, – и вышла следом за дедом Костей.
Оставались часы до того момента, как уйдет Андрей по грязной проселочной дороге в неведомое. Он придет в дом, от которого пахнет нежилым и казенным. Там нет русской печи и нет кровати с душистым сенным матрацем. Там под окном чахлый тополь. А здесь Умара грохочет на перекатах, и стекла в окнах вызванивают рокот сильной воды…
А там в два навеса нары, и строгий капитан взглядом выворачивает наизнанку душу: как ты – не трус?…
– Ты почему не комсомолец? – вспоминает Андрей вопрос капитана.
– А что, на фронт не пустишь? – на ты же спросил Андрей.
– Пущу. А все-таки?
– А собрания не любил, потому и не комсомолец…
– Вот тебе, на тебе, – протянул капитан.
«Да, вот тебе, на тебе», – вспоминая, передразнивает Андрей капитана…
Когда Светка уснула коротким крепким сном, Андрею хотелось встать и пойти к отцу, но они не очень привыкли искать участия друг у друга. И Андрей мямлит белиберду. Отец хмурится, угадывает отцовским чувством мысли сына и молчит. Как всегда молчит.
Потом кряхтя и стоная от хмельной боли в голове, отец выходит на улицу – послушать утро. Близко ревет вода, попирая камни-валуны. До села волной накатывается ее густой сытый шум.
Андрей стоит рядом с отцом, слышит, как шумят пороги, видит нечеткую синеву предутренних звезд. И видит Светланкины растерянные глаза, слышит жар ее упругого тела.
«Зачем все это? Светка зачем? Зачем непонятное жаркое Светкино тело?… Она разлюбит поди меня»…
Отец вздыхает: «Не время, брат, о бабе думать. Да это, сына, и хорошо, девственником на фронт идти, не знавши-то бабы».
Андрей идет к Светке – она дышит тревожно-тревожно, и Андрею страшно нарушить ее покой.
«Какая ж она баба, – говорит он отцу. – Девочка она».
При расставании ему хочется быть солидным. Ему хочется сказать Светке взрослые слова: «Не крути тут без меня». Но Светка печалится – гримаса на Светкином лице.
Андрей молча обнимает ее, крепко жмет руки стариков. Отец крестит его. Они присаживаются на ступенях, прислушиваются к порогам – все еще стонет и ухает остановившаяся, но буйная вода…
По высокой скользкой дороге Андрей покидает село. В окнах мелькают огни. Андрей проходит мимо стройного новенького дома – в нем живет одинокая мать Венки Гончарова. Прошлое, совсем близкое прошлое кровоточит – никогда в этом доме не раздастся голос Венки.
Андрей подходит к воротам гончаровского дома, гладит рукой шершавые доски калитки и идет дальше.
Село долгое. Пока он идет по нему – следом идут старики и Светка, и Светкина мать. Светка порывается догнать его, обнять, поцеловать, но оцепенение мешает ей сделать это.
«Да и не к чему парня расстраивать», – скажут старики.
Андрей на фоне красного лоскута неба. Занялась заря. И деду Косте удивительные мысли приходят на ум: Кто-то легко и бодро сошел на высокую блестящую деревенскую дорогу, и огромный венец зари над Его головой горит благословением Ему. Дед Костя не выдерживает, он шепчет горячо и убежденно: «Вернется он, как пить дать, вернется. Никак он не может не вернуться… „Старики и Светланка останавливаются, они ждут: вот сейчас он оглянется – все оглядываются с этого холма, когда надолго покидают дом. Он оглядывается. В его взгляде нет уже беспокойного огонька, но нет и спокойствия – взгляд сосредоточен и беспощаден, он говорит: «Эти дома, это село, с подпирающей его водой, Светка, батя, деда Костя – все это было. Было все это“…
Он стоит спиной к заре, заря обнимает его красными крыльями. Он машет рукой, и Светланка и старики машут ему. Он и они вглядываются, далекие, друг в друга. И все, и нет его больше. Только чуть слышно шелестят травы; блестя вчерашней влагой, отряхивают дождевую дрему сосны…
Андрей подходит к Порогу, садится у реки – былиной дышат мутные и мрачные ее воды. Утонуть в них легко – тем более если разок тебя ударит затылком или виском о камень. Выплыть невозможно, выплывали очень редкие. Счастливцы…
Мысли у Андрея идут вразброс, он не может собрать их воедино, но не может даже ухватить начало какой-нибудь мысли, хотя мозг его напряжен до предела, мозг горит.
«Порог, Порог, Порог, – шепчут губы Андрея, – Порог, Порог…». «… Петька. Наконец-то», – Андрей счастливо улыбается. Да, память о брате – радость. На фронте брат, его большой умный брат. Его оставляли на восточной границе, но он выпросился туда. И скоро замолчал. Но он жив, он такой добрый был, добрый не может умереть».
«И я, – думает обновленно Андрей, – я тоже не останусь на восточной. Там, где брат, там, где брат…»
… А если нет его – брата?…
Снова в припляс пошли слова: «Нет брата, нет брата, нет брата… Да, но ведь я-то, есть я, я – вот он…»
Он стоял в холодном сыром здании районного военного комиссариата сухой, подтянутый и решительный, мысли его были собраны в кулак. Он сжимал мягкие юношеские кулаки, боясь выпустить этот редкий, радостный момент ясности и сосредоточения сил – если он ослабит боль в пальцах.
* * *
Я упал головой вперед и как раз в те минуты, когда их фронт, после долгого затишья, был прорван, смят и раздавлен.
«Наконец-то, – подумал я, когда легко оторвал тело от земли и бросил его вперед. – Наконец-то!»
Но это были, точнее, было мое последнее слово в бою.
Я тоже упал головой вперед, но был подхвачен руками солдат.
Жить было нужно, слишком многое, а для двадцать лет многое это все, в жизни еще не было сделано.
Врачи говорили, что я выживу, и я выжил. Выжил потому, что камни Порога стояли в моих глазах и не давали мне выплыть.
Я хотел затопить эти камни большой спокойной водой, по которой могли бы ходить барки с хлебом и утюги-пароходы, полные гомоном пассажиров.
Село Порог на Уде, Иркутская область.
1960
Благословенный край – родина детства. Не та огромная разноязычная многоликая страна, что зовется родниковым словом Россия, а та родина, просторы которой мерил босыми ногами в детстве и перестуком колес пассажирского поезда в юности. Благословенный край… Такими возвышенными словами думал о недавнем, но уже прошлом, юнкер Корецкий.
Юнкер был молод, юнкера до стариков не доживали: либо выходили в прапорщики, либо… «Благословенный край»… Корецкий вздохнул, красиво сошлись на переносье темные брови. У мамы были такие белые руки, у папы – была одышка, но папа до сих пор одевает по утрам рыжую фуражку и идет на станцию. День и ночь от станции несутся стройные гудки паровозов. «Папа – работяга, все папы работяги. И я таким же буду». – потихоньку решает Корецкий.
Вспоминает Корецкий и Лизу, и Лину – глупеньких девушек, дочек папиного приятеля, вспоминает и спрашивает: отчего они такие глупенькие? Такие симпатичные, серьезные, а глупенькие? У них постоянно в глазах какая-то немая пустота… Как вот здесь, за окном… И мысли молодого человек перескочили на другое, близкое и завертелось хороводом: чего же, собственно, он добивается? Прапора новая власть не даст, да и не к чему он, прапор-то… А юнкерскую республику никогда не сделаешь… Скипетров, урод с красивой фамилией, сказал: «Я – Пестель, с той только разницей, что не полезу вдохновенно в петлю ягненком». «Нет, милый, полезешь. – Не полезешь – затолкают», – думает Корецкий и тотчас пугается своих мыслей, словно их может подслушать Скипетров.
