Мой Старик всегда так: если перед вами хорошее, он напомнит о том, что оно может быть плохим, и наоборот.
Я слушал и пялился на голубые старые доски, на травинки, прицепившиеся к ним, на ржавые моховые подушечки, что легли в щели.
И думал, что друг Петька и во сне не увидит такую замечательную сторожку. Мне хотелось дико заорать и подпрыгнуть.
Но я стоял молча — Старик был рядом.
Мы открыли дверь, вошли в сторожку. Сначала я, затем отец.
В окошко величиной в тетрадь пробивался свет. Спящим медведем виделась кровать, заваленная вязанками травы, высохшей до ржавого цвета.
Пол был удивительный, горбыльный. Печка, сделанная из железной бочки, стояла на громадной глиняной лепешке. В ней кто-то ворочался. Кто? Я ждал птицу, но вылезла крыса с большим вялым хвостом.
Она провезла хвост к двери и выскочила наружу. И мы остались вдвоем с отцом.
— Вот, — сказал мой Старик. — Здесь-то мы с тобой и поживем. (А лучше было уйти в стога!)
— Крыса… Недобрая это примета…
Он задумался, поджимая губы. А мне было хорошо — и никаких! Плевать, что я задержался на год в восьмом из-за схваченного зимой плеврита и мне перестала даваться математика.
Плевать на крысу, жившую в печке!
Здесь хорошо, и все!
— Я бы жил здесь лет сто!
— Тогда займемся делом.
И до позднего вечера мы возились в лесной сторожке.
Старик вычистил печку — я пучком сосновых веток подмел пол, травой заткнул дыры в стенах.
Старик переделал кровать.
Он выбросил ржавую труху, оставил голые доски (они лежали на четырех сутунках). Я с поля на тележке привез здоровенный ворох соломы.
Ездил несколько раз.
Я исцарапал соломой руки и вспугнул огромнейшего зайца. Даже глазам не поверил: во какой был заяц!
Это был здоровенный, как собака, заяц-русак!
Он ускакал от меня с презрительной медлительностью. Будто знал, что ружье Старик мне не дает.
Заяц скакал, только хвост мелькал. Я схватил валявшуюся палку, но из леса выскочила собака, грязная и куцая. И погналась за ним в молчании. Я так изумился, что не засвистел ей, не крикнул.
…В тот вечер я утопил сторожку в золотых ворохах соломы.
Затем мы поужинали хлебом и помидорами и легли спать.
Я было начал рассказывать Старику о зайце и собаке, но прислонился к горячей и широкой его спине и уснул.
И не успел увидеть сна — меня будили дым и холод.
Я сел, промаргивая глаза, и увидел: Старик стоял на коленях перед печкой. Он раздувал огонь, покашливая от дыма.
Красные отсветы мяли и плющили его лицо.
Еще я увидел солнце в окне и крохотного мышонка, сидевшего на полу, в солнечном пятне. И мне стало весело продолжением вчерашней веселости.
Я проскочил мимо отца, выбежал на крыльцо и вспугнул с ближней осины черного тетерева.
Вокруг был туман, терпкий и холодный, лежала изморозь на траве, и в золотом дыме утра тетерев летел на поля.
Озябнув, я горбился, сохраняя в себе тепло.
Вышел отец и сощурился на черную летящую точку. И сказал, здесь хорошо.
Затем он сходил за малоформаткой. И, защитив объектив ФЭДа блендой, делал снимки против света.
Он то приседал, то вставал на цыпочки, снимая меня, сторожку, рябины, все…
Я попросил аппарат и снял его самого.
…Быстро теплело, пахло дымом, вдали пролетали тетерева.
Я очень любил Старика.
Потому, что видел его редко. А еще за то, что он взял меня с собой в такое превосходное место, когда шел учебный год.
Я побежал к рябинам и выбрал самые красные кисти, нашел калину и взял ее лучшие ягоды. Все это принес отцу. Сказал:
— Вот тебе витамины. Ешь, пожалуйста.
Старик всхлипнул (он у меня сентиментален) и быстро ушел в сторожку. И крикнул мне — через дверь, — чтобы я поскорее нес топлива.
Я принес.
Печь дымила. Пахло гарью. Старик варил кашу с салом.
Я же стал прогуливаться в рябинах. И нашел два желтых окурка и новенькую винтовочную гильзу.
Кто мог здесь охотиться с винтовкой?
А вот у нас ружье двадцатого калибра, двуствольная тулка дико тяжелого веса. Знакомые охотники удивлялись ей и говорили:
— Пищаль…
Била тулка прескверно, и Старик, выравнивая бой, заряжал ее огромными зарядами. При выстреле она лягалась, как лошадь.
Бродя в рябинах, я понял себя. Теперь мне ясно, что я стану делать, когда вырасту: буду охотником.
Я еще походил, размышляя о Петьке, не отпущенном с нами.
Старик свистнул, звал меня есть кашу.
Это здорово — есть кашу в лесной сторожке!
Мы сидели на кровати, горячие миски держали на коленях.
Мы ели пшенную кашу с салом, и Старик говорил, что он хочет вырастить из меня человека (будто я обезьяна). А для этого нужно беречь маму: с логикой он не в ладах. Петька бы уличил его и поднял крик, но я умею говорить со Стариком.
— Ладно, пап, — говорил я, жуя кашу. И следил, как мышонок грыз что-то посредине пола.
Это был недавно рожденный мышонок, хвост и уши у него прозрачные и не по росту большие. Как у Петьки…
— И не забывай обливаться холодной водой.
— Сделаю, пап.
Затем я вымыл миски и котелок в ручье, и мы пошли смотреть все вокруг.
Мы прошли опушкой, вышли к копнам и наткнулись на куропаток. Стали взлетать, как ракеты, пестрые большие птицы. Одна ударилась о копну и упала. В глазах у меня зарябило, я кинулся схватить птицу.
Старик, понятно, фотал меня.
Пальто он расстегнул, кепку повернул козырьком к затылку, в руках его был любимый ФЭД.
Птица улетела, а я ощутил, что щека поцарапана. Она — горела. Все горело вокруг меня — желтый лес, озимь, хромировка камеры.
— Ты чего не стрелял? — закричал я сердито: щека болела.
Старик вежливо ответил, что мы-де инспектируем здешние места. И заверил — снятые им кадры удачны.
Еще говорил, места эти глухие, дичь чувствует себя вольно, можно хорошо поработать здесь: аппаратура есть, и пленки достаточно.
Я молчал, сердясь на него. Царапина что, она заживет. А из этих идиотских снимков будет сделан альбом для гостей, и те обхохочут меня тысячу раз.
…Мы обошли поле и снова вспугнули куропаток. Но теперь Старик выстрелил.
Он вскинул ружье — одной рукой! — и выстрелил два раза подряд. Взорвался в стволах бездымный порох, на колючее жнивье упали птицы: две. Попал!
Я подбежал и схватил их. Поднял. Теплая кровь обожгла мои пальцы.
Я кричал:
— Куропатки! Куропатки! Куропатки!
Старик улыбался мне, склоняя голову набок.
Очки его блестели, за спиной был сосновый лес, называемый бором. И над всем — полем, лесом и мной — плавала отцовская широкая улыбка.
Я простил его.
Он положил куропаток в ягдташ и отдал его мне: неси!
— Какие бывают куропатки? — спросил он.
Я ответил с молниеносной быстротой:
— Серые, белые и каменные.
— А эти?
— Серые.
Но Старик объяснил мне, что куропатки белые. Что в Сибири на полях толкутся именно белые куропатки.
— А еще какие?
— Серые.
— Правильно! — одобрил Старик. — Мы должны их найти: они вкусные, мы станем их стрелять себе на еду. Но не забывай — только на еду! И всегда бей наверняка — птицам больно. Тот, кто причиняет боль без крайней необходимости, страшный человек, — внушал он.
Старик велел мне взять ружье и идти полем, чтобы получился снимок «Молодой охотник». Затем он даст снимок на городскую выставку и, быть может, напечатает его в журнале. И все потому, что мой отец замечательный фотограф.
С тех пор как биологи зачислили его к себе лаборантом, он стал фотографом животных. Он их гениально снимает и уже два раза падал с дерева.
…В сторожке я ощипал куропатку, а Старик сварил из нее очень вкусный суп. (Картошку и лук я нашел в огороде.)
И снова мы сидели с горячими мисками на коленях.
Старик, хлебая, вытягивал шею. Очки в тонкой железной оправе потели в супном вкусном пару.
Поев, мы сидели на крыльце. Старик учил, как вести себя в лесу: ночевать, разводить костер, стрелять лесную дичь. Мне же хотелось спать. Слушая, я подпирал веки пальцами. И вдруг заснул.
Проснулся «а кровати-медведе.
Вскочил — никого… Я испугался и выбежал — нет папки! Закричал — Старик не отозвался.
И хотя вокруг был клонившийся к вечеру день, мне стало страшно.
Мне казалось, что отец ушел и умер, я его не увижу. Никогда! Я стал звать его и увидел: Старик быстро шел из леса. Закричал мне:
— Что случилось?
Я подбежал — лицо его было удивленным и сердитым.
— Где ты был? Я так боялся за тебя.
Старик сказал, что гулял в лесу (там, кстати, можно будет поохотиться с телевиком на синиц-аполлоновок) и нашел вкусные грибы.
