Ким не знает, что делать со своими маленькими ладонями.
— А может, она не хотела подавать знак…
— Это исключено. Она любила меня. Она не могла до такой степени уйти в себя, чтобы ни о чем мне не сообщить.
— Она себе не принадлежала. Она стала другой, Амин. У нее не было права на ошибку. Посвятить в эту тайну тебя значило оскорбить небеса и нарушить договор. Это ведь как в секте. Ничто не должно просочиться наружу. Таково непреложное условие безопасности всего братства.
— Да, но здесь речь шла о смерти, Ким. Сихем должна была умереть. Она отдавала себе отчет в том, что это значит для нее и для меня. Она была слишком благородна, чтобы водить меня за нос, быть двуличной. Она подала мне какой-то знак, тут и сомневаться нечего.
— А это бы что-нибудь изменило?
— Как знать…
Я несколько раз затягиваюсь сигаретой, словно чтобы не дать ей потухнуть. В горле стоит комок, и у меня вырывается:
— Даже не думал, что можно быть таким несчастным.
Ким хочет что-то сказать, но сдерживает себя.
Я давлю окурок в пепельнице.
— Отец говорил: "Держи свои беды при себе, только они и остаются у тебя, когда ты все потерял…"
— Амин, ну пожалуйста…
Не слушая ее, я продолжаю:
— Мужчине, который еще не оправился от удара — и какого удара! — трудно разобрать, где кончается траур и начинается вдовство, и все же здесь есть границы, которые надо перейти, если хочешь двигаться вперед. Куда? Не знаю, знаю только, что нечего сидеть на месте и плакаться на судьбу.
Тут, к моему великому удивлению, я беру ее руки в свои. Мне кажется, что в ладонях у меня копошатся два воробышка. В моей ласке столько осторожности, что плечи Ким сжимаются; в глазах у нее стоят застенчивые слезы, и она пытается скрыть их за такой улыбкой, которой мне не случалось видеть ни у одной женщины с тех пор, как я научился их приручать.
— Я буду очень осторожен, обещаю. Я не собираюсь мстить или разрушать их сеть. Просто хочу понять, как женщина моей жизни вычеркнула меня из своей, почему та, которую я любил без памяти, обратила свой слух к чужим поучениям, а не к моим любовным сонетам.
Тяжелая слеза, сорвавшись с ресниц моего ангела-хранителя, быстро скользит по щеке. Ким, удивленная и смущенная, пытается ее вытереть; мой палец оказывается проворней и подхватывает слезу в тот миг, когда она достигает уголка губ.
— Ты потрясающий человек, Ким.
— Знаю, — говорит она и заливается смехом, который вот-вот обернется рыданием.
Я вновь беру ее ладони и сжимаю их изо всех сил.
— Не стану говорить, что без тебя мне бы всего этого не пережить.
— Не сегодня, Амин… Давай как-нибудь в другой день.
Ее губы дрожат в грустной улыбке. Она пристально смотрит мне в глаза, прогоняя чувство, от которого тускнеет ее взор. Позабыв обо всем, я гляжу на нее и, сам того не замечая, до хруста стискиваю ей пальцы.
— Спасибо, — говорю я.
По настоянию Ким в Вифлеем мы отправимся вместе. Только при этом условии она позволила мне этот риск. Она хочет быть рядом. Ну хотя бы ради того, чтобы побыть моим шофером, прибавила она. Запястье еще не до конца зажило, и мне по-прежнему больно поднимать сумку или держать руль.
Я пытался ее разубедить, но она не поддалась на уговоры.
Она предложила для начала поселиться в летнем доме, который ее брат Вениамин купил в Иерусалиме, а потом, чуть оглядевшись и увидев, какой оборот приняли дела, разработать план. Я хотел ехать немедленно. Она упросила меня подождать, пока она прооперирует пациента и попросит у Эзры Бенхаима неделю отпуска. Эзра пытался понять, чем вызван столь спешный отъезд. Ким ответила, что ей нужно отдохнуть, и других вопросов он не задавал.
На следующий день после операции мы ставим дорожные сумки в багажник «ниссана», заезжаем ко мне за некоторыми вещами и недавними фотографиями Сихем и берем курс на Иерусалим.
Останавливаемся один раз — перекусить в придорожном кафе. Погода прекрасная, и движение напряженное, как летом, в сезон отпусков.
Словно грезя наяву, мы проезжаем через Иерусалим. Я не был в этом городе больше десяти лет. Его лихорадочное оживление и переполненные народом лавчонки воскрешают во мне воспоминания, которые я считал давно канувшими в небытие. Образы с пронзительной яркостью вспыхивают в моем мозгу, возвращаются, кружатся в вихре запахов старого Иерусалима. Здесь, в этом городе, я в последний раз виделся с матерью. Она приехала к своему умирающему брату. На его похороны собралось все племя; некоторые прибыли из таких дальних стран, что старики пугались: уж не из чистилища ли? Мать ненадолго пережила потерю того, в ком видела подлинный смысл своей жизни, раз мой отец был невнимательным мужем, а меня отобрали у нее годы, проведенные мной в интернате, и долгие странствия.
Вилла Вениамина стоит на окраине еврейского города, среди других приземистых, выжженных солнцем строений. Словно повернувшись спиной к легендарным стенам Иерусалима, она вглядывается в сады, сбегающие по каменистым холмам. Место укромное, удаленное от мира с его беспорядочной суетой; сюда едва доносятся пронзительные крики детей, которых, впрочем, не видно. Под третьим цветочным горшком у входа во внутренний двор Ким, как и сказал ей брат, оставшийся в Тель-Авиве, находит ключи. Дом маленький и низкий, с лоджией, выходящей в крошечный тенистый дворик, ревниво укрытый жадными побегами дикого винограда. Фонтанчик в виде бронзовой головы льва стоит над заросшей терновником канавкой; рядом — кованая железная скамейка, небрежно выкрашенная зеленой краской. Ким отводит мне комнату рядом с заваленным книгами и рукописями кабинетом. Там стоит узкая кровать с унылым продавленным матрасом, дешевый стол с пластиковым покрытием и табурет. Вытертый до основы ковер из последних сил пытается закрыть трещины на старом паркете. Я бросаю сумку на кровать и жду, когда Ким выйдет из ванной, чтобы сообщить ей о своих планах.
— Отдохни сначала.
— Я не устал. Сейчас полдень, у сестры наверняка кого-нибудь застану. Не беспокойся, я возьму такси.
— Я с тобой.
— Ким, прошу тебя. Если что-то будет не так, я позвоню тебе на мобильный и скажу, куда приехать. Но сегодня, думаю, все будет в порядке. Я просто загляну к родственникам и прощупаю почву.
Ким хмурится, не желая меня отпускать.
Вифлеем сильно изменился с тех пор, как я был здесь в последний раз, лет десять назад. Переполненный беженцами, которым пришлось покинуть свои превратившиеся в стрельбища селения, он являет взору россыпь лачуг из неоштукатуренных плит, сложенных неровно, точно камни в баррикаде. Многие недостроены, покрыты толем или щетинятся железными прутьями, окна проделаны кое-как, фасады ужасают. Оказываешься словно в огромном концентрационном лагере, где все грешники мира уговорились встретиться и добиваться отпущения грехов, что не так-то просто.
Тощие голодные старики, опершись на палки, сидят в полудреме у порогов, одни — на табуретах, другие — на ступеньках; головы их покрыты куфиями, под расстегнутыми пиджаками выцветшие жилеты. Они вслушиваются в свои воспоминания и, отрешенные, недосягаемые в своей немоте, равнодушны к возне сорванцов, которые во все горло орут, носясь вокруг.
Я несколько раз спрашиваю дорогу, и наконец какой-то мальчишка доводит меня до большого дома с обшарпанными стенами. Скромно ждет, пока я дам ему несколько монет, и убегает прочь. Стучусь в старую деревянную дверь, источенную червями, прислушиваюсь. По полу шаркают шлепанцы, щелкает задвижка, и женщина с расплывшимися чертами лица открывает дверь. Я бесконечно долго не могу ее узнать: это Лейла, моя молочная сестра. Ей чуть больше сорока пяти, но выглядит она на все шестьдесят. Волосы поседели, лицо обрюзгло; она словно доживает последние дни.
Смотрит на меня отсутствующим взглядом.
— Это Амин, — говорю я.
— Боже мой! — вздрагивает она, приходя в себя.
Мы бросаемся друг другу в объятия. Прижимая ее к себе, я замечаю, как в груди у нее поднимаются рыдания, как они дрожью пробегают по хрупкому телу. Ее лицо залито слезами; она отстраняется, чтобы посмотреть на меня, в знак благодарности произносит стих из Корана и снова склоняет голову мне на грудь.
— Входи, — говорит она. — Ты как раз вовремя: поешь со мной.
— Спасибо, я не голоден. Ты одна?
— Да. Ясер вернется только вечером.
— А дети?
— Да ведь они выросли за то время, что ты их не видел. Девочки замужем, Адель и Махмуд живут самостоятельно.
Следует пауза, потом Лейла опускает голову.
— Это должно быть больно, — говорит она бесцветным голосом.
— Это худшее, что может произойти с мужчиной, — подтверждаю я.
— Могу себе представить… Я много думала о тебе после теракта. Ты чувствительный и тонкий, и я все спрашивала себя, как тот, с кого заживо содрали кожу, будет справляться с такой… с такой…
