Он заметил Омоту, как раз когда приступил к выводам – сформулированным, несмотря на очевидную самому Гэри банальность, в меру изящно и парадоксально. Она сидела в пятом ряду, переплетя длинные черные пальцы, косички покачивались в такт кивкам. Похоже, сидела уже давно – только близорукий Гэри мог не заметить раньше. Дыхание перехватило: почему Омоту здесь? Опять поругалась с Оливером? И, значит, Тамми…
От волнения Гэри пропускает промежуточный тезис и, извинившись, возвращается назад. Какой ерундой кажется сейчас все, что он говорит. Закончить скорее, узнать у Омоту, куда подевались Тамми и Оливер. Ей же тоже должно быть не все равно? А может… может, она сама рада избавиться от надоевшего и хамоватого любовника?
Гэри не может рассмотреть выражение лица Омоту, но ему кажется: она улыбается. Может, ей просто нравится его доклад? Вряд ли, конечно.
Оттараторив выводы, Гэри возвращается в зал, председатель объявляет перерыв, и все устремляются к термосам с кофе.
Гэри пытается протолкнуться к Омоту, но кто-то берет его за локоть. Он оборачивается.
– Прекрасный доклад, милый, – говорит Тамми. – Хорошо говорил, только в конце немного скомкал.
– Ты была тут?
– Ну да. Пришла еще на нацистских тараканах, но не могла до тебя добраться. Махала, но ты не заметил.
– А Оливер?
Тамми пожимает плечами:
– У него какой-то конференц-колл, он все утро проторчал в номере. Мы с Омоту плавали в бассейне. Она, кстати, тоже собиралась прийти.
– Да-да, – кивает Гэри, – я ее видел, вот же она!
Раздвигая толпу туго затянутым бюстом, Омоту спешит к ним модельно-спортивным шагом.
– Гэри, я потрясена! – кричит она. – Даже не ожидала, что ты занимаешься такими интересными вещами!
Оливер и Омоту сидят в креслах бизнес-класса. Они покидают Кауай, покидают наш рассказ, и теперь уже некому видеть в Гэри Розенцвейге мелкого невротика, нью-йоркского неудачника из Сити-колледжа, пародийную фигуру из фильмов Вуди Аллена.
Омоту глядит в окно. Далеко внизу, посреди бескрайнего океана – маленький остров, затерянный между Америкой и Азией, песчаные пляжи, плавники акул в прибрежных водах, угрозы цунами, тропические цветы, пальмовые листья и полуголые туземки. Нигерия – где-то на другом конце света, в другом полушарии.
Оливер опускает спинку сиденья и надевает наглазник: в самолете он любит спать. Омоту достает из сумки «Унесенных ветром».
Крылатая серебряная капля удаляется, превращается в точку, исчезает. След от самолета растворяется в тихоокеанском небе.
(перебивает)
Я люблю эти райские пляжи и кокосовые острова. Но это всегда такая… сложная история.
Однажды мы три лета подряд отдыхали в одной и той же бухте, небольшой и уютной. В ней было несколько ресторанов, и вечерами они всегда были переполнены. К причалу приставали маленькие яхты или моторки. На рейде стояли яхты побольше, как у русских олигархов.
Но все равно там было удивительно спокойно.
Еще мы брали катер напрокат и плавали в соседние бухты. Которые часто вообще пустовали. Я детям так и говорил:
– Смотрите, запоминайте. Август. Средиземное море. Бухта. И кроме нас – никого. Вы своим внукам будете рассказывать, а они вам не поверят.
Я вообще думаю – это был мой вариант рая.
Однажды вечером мы сидели в ресторане. Солнце садилось в море. Волны шумели, мачты яхт покачивались… такой был покой, такая тихая радость.
И мне вдруг стало обидно, что я не здесь родился. Что сюда попал, когда мне уже за сорок! А потом я подумал про своих родителей, про своих бабушек и дедушек. Они никогда так отдыхать не ездили. Разве что в Сочи или в Крым. В советские гостиницы или в частный сектор. Это даже сравнить нельзя.
И вообще – поколения русских людей в таких местах никогда не оказывались – просто потому, что родились не там и не в то время.
Мне так грустно стало.
Я чуть не заплакал там, посреди этого рая.
Покрытый мхом камень, на нем иероглифы и даты. Рядом – свежие цветы.
– Ты представляешь, – говорит Гэри, – это же больше ста лет, прошлый век… то есть позапрошлый, – поправляется он.
Тамми в легком летнем платье, в плетеной зеленой шляпе из пальмовых листьев – да-да, от того самого древолаза из Бруклина – нагибается и пытается разобрать дату: 18… – а дальше стерлось. Но цветы свежие.
– Ты понимаешь иероглифы? – осторожно спрашивает Гэри. – Вроде японцы их заимствовали…
– Что тут понимать? – улыбается Тамми. – Имя, фамилия, профессия – что еще тут могли написать?
– Потрясающе, что они до сих пор приносят цветы на могилы своих предков, – говорит Гэри.
Тамми пожимает плечами.
Они молча идут между могильными камнями, Тамми легко касается рукой его кисти. Ветерок доносит запах – духи, названия которых Гэри не помнит, воткнутый в шляпу цветок, названия которого он не знает.
Оливер и Омоту улетели два дня назад – ни Гэри, ни Тамми не сказали о них ни слова, будто их и не было.
Молчание – как непроницаемая завеса, как меч Зигфрида. И наконец, Тамми говорит:
– Почему Оливер считал, что нам обязательно надо сюда?
– Почему? – повторяет за ней Гэри. – Ну, может, он думал: тебе как азиатке интересно японское кладбище на Га вайях?
– Ты же знаешь – моя семья бежала от японцев. Из Шанхая, в 1936-м.
Гэри кивает.
– Ты удивляешься, что японцы помнят своих предков спустя сто лет, – говорит Тамми, – но это потому, что ты не понимаешь, насколько предки определяют нашу жизнь. Я подумала на днях, что если бы бабушка и дедушка не убежали тогда, мы бы с тобой не поженились.
– Ну да, – соглашается Гэри. – Ты бы выросла в коммунистическом Китае, жила бы сейчас где-нибудь в Пекине или в том же Шанхае… мы бы вообще не познакомились.
– Нет, – качает головой Тамми, – не это. Все было бы иначе, если бы бабушка и дедушка не бежали в Гонконг, а, скажем, родились там. Я была бы не гонконгская девушка родом из Шанхая, а просто – гонконгская девушка. И, может, в 97-м я бы не так боялась и не вышла бы за тебя. Вон сколько моих одноклассниц остались – и ничего, живут, пишут, что всем довольны.
Гэри замирает. То есть они продолжают идти меж могильных камней, но ему кажется, будто он замер и время замерло, сам воздух стал плотным и вязким, как обеззараженная вода в бассейне. В 97-м я бы не так боялась и не вышла бы за тебя. Он хочет переспросить: что ты сказала? – но не может вымолвить ни слова.
– Это только кажется, что люди убегают, потому что боятся будущего, – продолжает Тамми. – На самом деле мы бежим, потому что боимся прошлого. В нас живет память о тех, кто убежал, и тех, кто не смог убежать. Память о родных, знакомых, соседях. Тех, кто остался в Шанхае, когда пришли японцы. Тех, кто не ушел с Гоминьданом в 49-м. Тех, кто сгинул во время чисток и Культурной революции. Мы все здесь – потомки тех, кто смог сбежать, потомки выживших.
Тамми говорит и не переставая легонько гладит руку Гэри, и он понимает: он – та самая лодка, на которой вьетнамцы уплывали от коммунистов, плот, на котором кубинцы бежали от Кастро, спасательный круг, в который три года назад вцепилась Тамми, а вместе с ней – ее мертвые дед и бабка. И он в ответ тоже вцепляется в ее руку, последней, отчаянной хваткой, так сильно, что Тамми вскрикивает, и Гэри, повернувшись, шепчет пересохшими губами: Ты меня не бросишь? Ты меня не оставишь? – будто молит о спасении.
Ветер колышет подол цветастого платья, ветер доносит запах неведомых духов и тропических цветов, гавайское солнце сквозь щели в плетеной шляпе расцвечивает лицо Тамми светлыми оспинами. Японское кладбище, древнее, но не заброшенное, за тысячи миль от ее Гонконга и Шанхая, его Нью-Йорка и Литвы.
– Я люблю тебя, – говорит Тамми. – Зачем бы я стала об этом рассказывать, если бы не любила? Неважно, почему я вышла замуж в 97-м, – важно, почему я с тобой сегодня.
Поднимаются на лифте, открывают дверь ключом, входят в квартиру – и Гэри, бросив чемодан в прихожей, сразу бежит в ванную: вымыть руки бактерицидным мылом, смыть грязь двух аэропортов. За спиной привычно посмеивается Тамми – не первый перелет, не первое возвращение, всё как всегда.
Нет, не всё.
На пороге ванной Гэри замирает. Дыхание перехватывает. Неслышный крик рвется из легких, дрожь корежит тело. Закрыв глаза, наощупь закрывает за собой дверь, поворачивает ручку и прислоняется к стене. Считает вдохи и выдохи, пять, нет, лучше десять – и только потом открывает глаза.
Они лежат повсюду. Черные, мертвые, скорченные. Поджавши лапки, беспомощно растопырив усы. Их здесь сотни. Или тысячи.
В этот страшный миг Гэри понимает: нельзя, чтобы Тамми узнала. Женщина, которая верит, что все живые существа в одном из перерождений могли быть ее матерью, никогда не сможет мыться в душе, где умерло несколько тысяч тараканов.
