Между тем их небольшое путешествие по полуразрушенным лестницам подходит к концу, Питер следом за Джейн входит в комнату, где пара смуглых кубинцев и двое светлокожих европейцев смешивают ту самую «кубу либре»: на столе полупустая бутылка «Гавана Клаб» и несколько смятых банок от фирменной «Кока-колы», очевидно, принесенной гостями. Питеру протягивают полный стакан, и он выпивает коктейль залпом.
– Я очень довольна своей работой, – говорит Лусия. – Мне платят двести долларов в месяц – это у нас фантастические деньги, – но все равно иногда я спрашиваю себя: зачем я пять лет учила в университете психологию?
Лусия, двоюродная сестра Мигеля, работает няней у редких американских журналистов, допущенных Кастро в страну. Действительно, думает Питер, зачем бебиситтеру диплом психфака?
– Да нет же! – восклицает Александр. – Это же золотое дно! Ты уже сейчас можешь помогать иностранцам находить прислугу, а когда режим Кастро падет, сюда ринутся компании с Запада – в смысле, «с Севера», – всем им будут нужны местные сотрудники, а где их искать? И тут ты – эксперт, который еще при прошлом режиме находила нянь, уборщиц, кухарок и шоферов! Плюс к тому – дипломированный психолог, то что в Америке называется HR-специалист. Хоп! – и у тебя собственный рекрутинговый бизнес. Так вот и делаются большие деньги в переходный период – мы-то знаем!
Лусия и Мигель молча смотрят на Александра, а Беатрис смеется.
– Ты смешно пошутил, – говорит она. – Кто же сегодня позволит Лусии нанимать прислугу для иностранцев? Вся прислуга должна работать на сегуридад, а если не работать, то хотя бы делать вид, что работает. Как минимум, любую кандидатуру надо у них утверждать.
– Я понимаю, – кивает Александр, – у нас при Советах было то же самое. Поэтому Лусия должна сама пойти в сегуридад и сказать… ну, кому-нибудь – есть же какой-то чиновник, который контактировал с ней, когда она устраивалась на работу? – короче, сказать: я буду подбирать людей, а вы будете их визировать. Конечно, они будут работать на вас, но не очень рьяно – и мои клиенты будут знать, что их шофер или повар работают на вас, но не очень рьяно. Зато потом, когда придут хаос, анархия и крупный капитал – хотите, скажем «когда наступит свобода»? – я порекомендую вас новым хозяевам. Помогу, например, устроиться главой службы безопасности в какую-нибудь американскую компанию – им ведь тоже нужно, чтобы кто-то здесь следил за сегуридад в их свободной капиталистической корпорации? Поверь мне, это будет предложение, от которого они не смогут отказаться!
Питер прикидывает: на вид Александру лет сорок. Он, конечно, застал советскую власть, но вряд ли сам успел провернуть фокус, о котором рассказывает. Его спутница – светловолосая девушка по имени Инга – выглядит и того моложе. Чем-то похожа на Джейн – не нынешнюю, сменившую страну и имя, а ту, с какой я познакомился десять лет назад. Подпрыгивающая челка, подчеркнутый помадой изгиб губ, татуировка на левом плече, серые глаза…
Я тоже изменился, думает Питер. Бросил исследовательскую работу, ушел в администрирование, потом и вовсе – в маркетинг. Перевелся в голландский филиал. Сменил за это время трех подружек – все худенькие, субтильные, белокожие, с большими серыми глазами, одна даже была рыжей и веснушчатой… это, конечно, не считая всяких one night stands. Года три назад стал ходить в гей-клубы – раз уж мне все равно нравятся девчонки с мальчишеской фигурой и без груди, почему бы не попробовать? Почти год прожил с одним парнем, месяца три как расстались, секс был отличный, просто характерами не сошлись.
Так что можно считать, что я даже переплюнул тебя, дорогая: я не менял имя, зато сменил сексуальную ориентацию.
Американская «Кока-кола» заканчивается, все переходят на местную «колу» – Александр клянется, что не чувствует разницы, Питер пьет молча, но разницы, похоже, в самом деле никакой. Вот она, сила маркетинга: любой изоляционистский режим может наладить производство сладкой шипучки, неотличимой по вкусу от американского оригинала, но даже тогда «Кока-кола» будет стоить дороже и цениться выше.
– Что вы делаете на Кубе? – спрашивает Питер Ингу.
– Мы здесь по работе, – отвечает девушка, – мы занимаемся туризмом. У Александра своя небольшая фирма в Москве.
– Хотите включить Кубу в свой пакет услуг?
– Думаем об этом, – отвечает Александр.
– Ну да, – соглашается Питер, – место в России известное, да и русских здесь небось любят. Так что – смело прокладывайте сюда новый туристический маршрут.
– На самом деле нет никаких новых туристических маршрутов, – оживляется Александр. – Я давно заметил одну штуку. Куда едут туристы? Туда, где лучше климат, типа море и пляжи. Или – туда, где архитектура, музеи и прочие культурные ценности. Иными словами – в давно обжитые места, туда, где еще первые люди разбивали свои первые поселения. Почти все – либо на море, либо на берегах рек, на пересечении торговых путей и все такое прочее. То есть все туристические маршруты давным-давно проложены. Путешественники, первопроходцы, купцы – все плыли по морю от бухты к бухте или сплавлялись по рекам до мест пересечения, где уже были те самые города, которые теперь известны своими музеями и соборами.
– Иными словами, – говорит Мигель, – у древних людей тоже была губа не дура, знали, где селиться.
– Конечно! – кивает Александр. – Но хороших мест на всех не хватает. И потому – войны. Любая пригодная для гавани бухта за тысячелетия сотню раз переходила из рук в руки. Любой стоящий город осаждали и регулярно брали штурмом. В любой стратегически важной точке убивали, жгли и насиловали – поэтому туристы неизбежно путешествуют почти исключительно по местам преступлений и массовых убийств. Какой самый популярный у туристов город мира?
– Лондон? – патриотично предполагает Питер.
– Париж, – говорит Лусия.
– Правильно, – соглашается Александр, – Париж. Так вот, даже если не брать в расчет пляс Конкорд с ее гильотиной, площадь Бастилии с разрушенной тюрьмой и пляс Отей де Вий – бывшую Гревскую площадь со средневековыми казнями, если не брать Лувр с Варфоломеевской ночью и Марэ с депортированными евреями, если просто пойти в самый что ни на есть туристский центр, на остров Сите – так даже там на стрелке сожгли Жака де Моле, магистра тамплиеров, а на мосту Сен-Мишель совсем недавно, во времена Алжирской войны, полиция избивала бунтующих арабов и сбрасывала их тела в Сену.
– У Кубы тоже подходящая история, – говорит Мигель.
– Потому я здесь, – говорит Александр, – туристы это любят. Возьмем наши самые популярные направления. Анталия – резня греков в начале ХХ века. Прага – сожженный Ян Гус. Иерусалим – крестовые походы и нынешние интифады. Барселона – гражданская война. Про Германию я уж не говорю, да и про Египет тоже. В истории Таиланда я не силен, но там как минимум бывают цунами. Даже на самом домашнем русском курорте – на полуострове Крым, зачем-то отошедшем Украине, – было как минимум две заметные войны. И это не считая Митридата, турок и татар.
– Мне кажется, это очень крутая маркетинговая идея, – говорит Питер, поглядывая на Джейн. – Что-то вроде рекламы «Бенеттона» в девяностые.
– Я об этом думал, – кивает Александр. – Мы всем нашим тургруппам выдаем такую книжечку: мини-разговорник на двадцать фраз, курс валюты, советы, как не попасть в лапы мошенников, ну и так далее. И мне каждый раз хочется туда вложить листовку: отдыхайте, но помните, что люди здесь веками задыхались от ненависти, ярости и страха, сражались и умирали. А что до обменного курса, то кровь – самая страшная, самая твердая валюта в мире. Потому что за все, что нам досталось, заплачено ею.
– Все-таки слишком радикально, – задумчиво говорит Питер. – Да и не все места, где лилась кровь, подходят для туристов. Вот Афганистан… уж сколько там ваши сражались, да и наши тоже… Что там туристам делать?
– Но это сейчас, – возражает Александр, – а я слышал, в шестидесятые-семидесятые хиппи туда толпами ездили. Вот американцы талибов прижмут к ногтю – и через десять лет опять всё начнется.
– Не прижмут, – говорит Питер, – это же афганцы.
Александр смеется, мол, я тоже так думаю – и в этот момент Мигель вытаскивает из шкафа старый кожаный чемодан.
– Вы же читаете по-русски? – спрашивает он и открывает крышку. Александр берет в руки тусклый черно-белый прямоугольник – фотография-открытка, едва различимые буквы на обороте. Старая орфография через десятилетия щетинится «ятями» и «ерами», и минуту Александр вертит открытку в руках, читая письмо – без особого, впрочем, интереса.
