Роб зашевелился. Съежившись, он вылез из кровати, натянул на себя покрывало, затем медленно залез обратно и лег на левый бок, лицом от Хатча. Но прошло пять минут, а дыхания его так и не выровнял сон. Он лежал без сна.
И Хатч сказал: — Почему ты не ляжешь в хозяйскую кровать?
— А где она? — спросил Роб.
— Ведь это же хозяйская спальня?
— Да.
— Ну так вот она — хозяйская кровать. — Хатч передвинулся вправо, на еще не смятую холодную часть простыни.
Роб перешел к нему.
Они лежали, сознательно не задевая друг друга, и быстро уснули в согревающихся недрах кровати Рейвена Хатчинса, не думая о его смерти.
Через час Роб проснулся в непроницаемо темной комнате — луна опять переместилась — и обнаружил, что во сне придвинулся вплотную к Хатчу, спавшему к нему спиной. Он ни разу не спал ночь напролет со своим сыном с тех пор, как одиннадцать лет тому назад они уехали из Ричмонда и, пройдя (под водительством миссис Хатчинс) через эту самую комнату, начали свой невеселый путь в Фонтейн и Роли; ни разу с тех пор. Разгоряченные сном тела были влажны в месте соприкосновения; Роб, взявшись за край простыни и одеяла, раза два всколыхнул их, впуская прохладный воздух, и хотел было отодвинуться на свою половину кровати. Но матрас был ветхий, с продавленными посередине пружинами. Они лежали в ямке, и прежде чем отодвинуться, нужно было из нее выкарабкаться. Обдумывая, как бы это сделать поосторожнее, Роб полежал еще минутку. Минутка затянулась, и постепенно ему начало казаться, что в месте соприкосновения ткани их тел срастаются, образуя естественную перемычку. Несмотря на то, что лежать было жарко и неудобно, Робу вдруг пришел на ум вопрос, который он не задавал себе уже давным-давно, с тех пор, как они спали в последний раз вот так же рядом: должен он был сдержать свое обещание или нет? Обещание, которое Грейнджер велел ему дать умирающей Рейчел — немедленно измениться, принять свою жизнь такой, какая она есть, и ценить ее: любить, если возможно (а нет, так нет — в конце концов без этого обходится половина человечества), но ценить непременно. Какая бы она ни была.
Предположим, он решил бы возвратиться к тому обещанию — что у него есть в настоящем такого, что он мог бы ценить? Что было в его жизни за прошедшие четырнадцать лет, кроме этого единственного ребенка, которым он сознательно наградил девочку, хрупкую, как фарфоровая чашка? Мальчика, которому теперь под силу заставить его держать обещание. То есть, конечно, не под силу, но, во всяком случае, он тут, рядом.
А еще за последние дни с несомненностью выяснилось, что у этого мальчика своя собственная жизнь, что он строит свои планы, пусть детские и несбыточные, на осуществление которых он, однако, не пожалеет сил. Вот уехал же, устремленный вовне, даже не оглянувшись. И все-таки сейчас он рядом. И ни здесь, ни во всем огромном мире у Роба нет никого, кроме этого мальчика. И ничего, решительно ничего, кроме собственного тела, функционирующего отнюдь не плохо, если посчитать, сколько Робу лет.
По крайней мере, так представлялось ему сейчас, а то, что мысль его работает отчетливо, в этом он не сомневался. Глубинная радость Деллы, будто они и не расставались никогда и жили все эти годы душа в душу, и час сна привели мозги Роба в состояние удивительной ясности — состояние насколько знакомое, настолько и редкостное, испытанное всего лишь однажды. Да, когда-то он уже испытал это состояние — момент озарения. Лежа все так же неподвижно за спиной у сына, Роб пытался вспомнить, когда же это было. Может, первая встреча с Грейнджером? Когда Грейнджер читал ему наизусть отрывки из детских книг — как будто книги могли помочь пьяному мальчишке, задумавшему покончить расчеты с жизнью? Или свидание с Мин в ричмондской гостинице? Безрадостные минуты, когда, утолив жажду, они лежали рядом, думая о том, что было, что будет? Или рассвет в Линчбурге после первой ночи, проведенной с Рейчел, его сон о грядущем Страшном суде? Нет, не то, что-то еще более близкое к ясновидению.
Хатч шевельнулся и теснее прижался к нему.
И вдруг он вспомнил совершенно отчетливо: май 1921 года, ему семнадцать лет, выпускной вечер, он прокрадывается в дом после тяжелого хмельного сна у Сильви (и знакомства с Флорой) и наталкивается на Еву, удивительно красивую, дожидающуюся его, чтобы сказать ему о своей любви, представить доказательство любви к себе его отца, несмотря на все прожитые врозь годы, умолчав, однако, зачем ей понадобилось сообщать ему все это. Да, то была вершина его жизни, теперь он понял — не самая счастливая минута, не минута, которую ему хотелось бы снова пережить, но именно вершина, крутизна, взирая с высоты которой он впоследствии рассматривал все свои возможности и принимал их или отвергал, руководствуясь исключительно своими желаниями, будто в мире не было других критериев. Юноша, которого наконец полюбила женщина, произведшая его на свет, дала торжественное обещание не оставлять его ни при каких обстоятельствах. Молодая женщина, обездоленная почище его и взывающая к нему.
Он так и не поверил ей. Если бы только он поддался соблазну в то утро и построил свою жизнь так, как она предлагала — работа, дом, — кем бы он был сейчас? Стареющим мальчуганом, наверное; сухарем, вроде Торна Брэдли. Но ведь такой он и есть. Сколько ни барахтался, ни протискивался вперед, воображая себя мужчиной, на деле он оставался все тем же — сорокалетним ребенком, не знающим, куда девать руки и ноги, вот только животик отрастил в придачу к неменяющемуся сердцу… Роб улыбнулся и вспомнил Евино лицо, когда они прощались во дворе перед его отъездом, лицо потерянной женщины, все еще ищущей, на кого бы опереться.
Роб решил, что теперь он поверит им — и Еве и Форресту, пусть даже все было не совсем так. Решил поверить, что они сознательно дали ему жизнь; что они встретились в нем — для них единственном в мире месте встречи. Уж это-то, во всяком случае, не могло быть ложью. Ведь своим рождением он чуть не отправил Еву на тот свет — разве это не доказательство ее потребности в нем, потребности Форреста любить ее, повторить ее. Что ж, он, пожалуй, согласен, хоть и с опозданием, позволить им встретиться в себе, он будет для них тихой пристанью, которую они искали. Сын, их творение, только более сильный, чем они, который продолжит их дело и передаст эстафетную палочку дальше. Он слишком долго отказывал им в этом, за то они и раздирали его.
Как раздирали они и этого, сонно вздыхающего у него под боком, разогревшегося в постели мальчика, встретившись и в нем. Встретились в нем и они с Рейчел, замирая от страха, от страсти, от ожидания счастья. И Бедфорд Кендал с Шарлоттой Уотсон, оба неистовые. И Анна Гудвин со старым Робом, из всех самые неутоленные. Ребенку была необходима помощь.
Но какую помощь может оказать кому бы то ни было Роб Мейфилд, тем более собственному сыну, которого десять лет тому назад бросил, предоставив ему расти без отца? Допустим, он поверит теперь тому, что когда-то сказала ему Ева — за себя и за Форреста, — что соединились они прежде всего для того, чтобы дать ему жизнь, что мечты каждого из них в отдельности были просто уловкой судьбы, задумавшей бросить их в объятия друг друга и положить начало новой жизни (его жизни, которая билась в нем сейчас в непроницаемо душном, холодном мраке). Если предположить, что это так, если предположить, что они действительно любили ту единственную жизнь, которую породили, желали ей добра и возложили на нее все свои надежды, и если предположить, что он не разуверится в этом до конца своих дней, тогда как именно должен он измениться? А изменившись раз и навсегда, какую помощь способен оказать своему сыну?
Во всяком случае, он мог бы вернуться к исходной точке — выехать хоть сегодня, сейчас, где бы ни была эта точка — в Ричмонде, в Фонтейне, в Гошене, или, глядишь, возникнет еще какой-нибудь вариант. И куда б они ни приехали, он прочно осядет там и будет стараться понять Хатча, пока Хатч не скажет: «Довольно!» — единственный человек, который попросил понимания, единственный, кого он способен еще понять — больше у него никого не осталось. Это может со временем пойти на пользу хотя бы одному существу — ребенку, которого зачал он. Все остальные недосягаемы или отстали в пути, им уже не поможешь, — Форрест, в гордом одиночестве ушедший из жизни, Полли, обреченная на одинокую старость, без детей, без родни. Хэт, тронувшаяся умом, всеми брошенная, угнетающая своей готовностью любить.
Впервые он осознал, что хотя жизни его положили начало (преднамеренно) родители, направляли его и спасали (если считать себя спасенным) одиночки или люди, лишенные потомства: Рина, Сильви, Грейнджер, Полли, Делла, даже Кеннерли. Они вереницей проходили у него перед глазами, похожие на знакомые персонажи из Ветхого завета, вытянутые высокие фигуры с темных картинок, подпирающие небо. Обзавестись щепками может и собака, эти же люди мерзли в одиночестве. Теперь он оценил их силу и склонил перед ними голову и помолился за них, чтобы господь упокоил бы их с миром, когда придет им время умирать.
