— Я не могу разговаривать с Джосайей, — сказала Дженни. — У него же ничего не разберешь.
— Разберешь, — успокоил сестру Эзра. — Ведь он же говорит по-английски, правда?
— Но он тараторит, бормочет, заикается.
— Это когда его дразнят. А так он вполне нормальный. Вот если бы мама разрешила хоть разок позвать его к нам домой, ты бы увидела, что он совершенно нормальный парень. Не глупее нас с тобой, а может, даже умнее.
— Ну, тебе лучше знать… — сдалась Дженни.
Однако Эзра ее не переубедил.
После отъезда Эзры Дженни вдруг пришло в голову, что говорил он с ней исключительно о чужих людях. Ни слова о том, чтоб позаботиться о матери. Может, он считал, что Перл позаботится о себе сама. Она и впрямь была весьма самостоятельным человеком. А между тем, проводив Эзру, мать как-то сникла. И все медлила, все не сдавала его комнату.
— Я знаю, деньги нам не помешают, — сказала она Дженни. — Но сейчас я просто не в силах. Комната еще хранит его запах. Вот разве что проветрить… Понимаешь, он как будто до сих пор живет там. Заглянешь, а в воздухе что-то теплое. По-моему, с жильцом надо повременить.
Так они и жили вдвоем. Ошеломленная пустотой большого дома, Дженни чувствовала себя еще более невесомой. Когда после полудня она возвращалась из школы, мать была на работе. Дженни открывала дверь и осторожно входила в дом. Иногда, едва переступив порог, улавливала в глубине дома какое-то словно бы внезапно возникшее или прервавшееся движение. Сердце громко стучало, она замирала, настороженная, как лань, но страхи ее были напрасны. Закрыв дверь, она поднималась к себе в комнату, включала настольную лампу и переодевалась. Аккуратная, старательная девушка, она вешала платья в шкаф, следила за своими вещами, педантично раскладывала на письменном столе тетради, карандаши, учебники, потом поправляла настольную лампу. Потом принималась за уроки и методично выполняла все домашние задания. В мечтах она видела себя врачом, а это означало, что придется добиваться стипендии. Последние три года в средней школе у нее были сплошь отличные оценки.
В пять вечера Дженни спускалась вниз и чистила картошку или жарила курицу (Перл оставляла на кухонном столе записку, что надо сделать). А вскоре появлялась и сама Перл.
— Ну и дела! — рассказывала она. — С этой старухой Пендл просто наказание. Дождется, когда я пробью ей чеки, а потом говорит: «Погодите-ка, я сосчитаю. Ох, таких денег у меня с собой нет». И начинает рыться в своем драном тряпичном кошельке. А очередь стоит…
Мать надевала фартук и сменяла Дженни у плиты.
— Подай-ка соль, дочка. От наших парней — ни слова. Совсем, видно, забыли о нас. Вдвоем мы с тобой остались, ты да я.
И действительно, они остались вдвоем, но дом их полнился отзвуками прошлого — будто и озорной забавник Коди был рядом, и миролюбивый Эзра. И когда Дженни с матерью садились за стол, воцарялось тягостное молчание. «Налей себе молока, дорогая». «Возьми фасоли». Порой Дженни ловила себя на мысли, что даже отец напоминал им о своем отсутствии, хотя, сколько ни силилась, не могла нарисовать в воображении его лицо и мало что помнила о том времени, когда он жил вместе с ними. Естественно, в разговорах с матерью она об этом не заикалась. Они болтали о разных пустяках, роняли ничего не значащие фразы, осторожно обходили острые углы.
— Ну как эта бедняжка Джулия Кэррол, Дженни? Ты не заметила, она все худеет?
Дженни знала, что на самом деле мать человек страшный: властная, вспыльчивая, неуправляемая. Ее сухие, словно соломенные, ресницы, они что, появились в результате огромного пожара? А бесцветные волосы — разве не потрескивали они от электрических разрядов в пучке; и разве не сужались ее зрачки до размера булавочной головки? Кто из детей мог забыть ее обжигающие пощечины? Лапки жемчужного кольца, подаренного мужем в день помолвки, — разве не рассекали они до крови губу Дженни? Она на всю жизнь запомнила, как однажды мать спустила Коди с лестницы, видела, как Эзра, подняв над головой руки, пригнувшись, защищался от материнских ударов. Сколько раз мать припечатывала к стене ее, Дженни, обзывала змеей, тараканом, соплей, гадиной! А вот сейчас сидит перед ней и участливо расспрашивает, не похудела ли Джулия Кэррол. В глубине души у Дженни затеплилась надежда, что времена изменились. Может, прежде все происходило по вине братьев. Может, теперь они с матерью — умные как-никак женщины — сумеют жить без этих отвратительных сцен. Но твердой уверенности у Дженни все-таки не было. И вечерами, после того как Перл целовала ее в лоб, Дженни уходила спать и видела один и тот же сон: нацисты топают вверх по лестнице, а мать с диким, сатанинским смехом вытаскивает дочь из тайника, обвиняет ее в грехах и преступлениях, о которых та понятия не имеет, а потом сухим, учтивым тоном объясняет, что воспитывает дочь затем, чтобы живьем съесть ее.
Коди писал домой редко, а если и присылал письма, то лаконичные и деловитые. «На весенние каникулы домой не приеду; все отметки, кроме французского, у меня хорошие; на новой работе платят больше, чем на старой».
Эзра бросил им открытку, как только добрался до места. А три дня спустя отослал письмо, в котором описывал свою военную жизнь. Письмо Эзры было длиннее, чем несколько вместе взятых писем Коди, но в нем не было того, что интересовало Дженни. «Есть тут один парень, тоже из Мэриленда, — писал Эзра, — в другом бараке, но я с ним еще не говорил и думаю, он не из Балтимора, а из другого города, о котором я ничего не знаю, так что мы вряд ли…» О чем же, собственно, шла речь? Есть ли у него друзья? Раз люди живут бок о бок, почему бы им не поговорить? Дженни опасалась, что окружающие чуждаются Эзры или, что еще хуже, издеваются над его неуклюжестью. Какой же из него солдат? «Но я очень много узнал о своей винтовке, — сообщал он, — вот бы Коди удивился!» Она пыталась мысленно увидеть, как длинные, тонкие пальцы Эзры чистят и смазывают винтовку. Она понимала: брат все-таки справляется со своими обязанностями, но как именно — трудно сказать. Она вообразила себе Эзру на стрельбище — вот он лежит на животе в пыли, держа палец на спусковом крючке. Взгляд у него задумчивый. Как же он сумеет попасть в цель? «Говорят, скоро нас отправят в Корею, — писал он, — осталось только…» Господи, да его же прихлопнут там как муху! Он знает лишь один способ защиты — прикрыть голову руками и увернуться.
«Я часто думаю о ресторане Скарлатти и о том, как чудесно пахнет салат, когда режешь его и бросаешь в миску», — писал он. Первый намек на тоску по дому, если только это в самом деле тоска. Перл ревниво потянула носом:
— Как будто у салата есть запах!
Дженни тоже рассердилась: лучше бы вспомнил, как они по понедельникам, вечерами, лежали на полу возле приемника и слушали джаз. Дался ему этот ресторан! И тут в душе ее шевельнулся червячок беспокойства. Ведь она что-то не сделала, что-то, чего ей делать не хочется… Ах да, не проведала миссис Скарлатти. Неужели Эзре и вправду хотелось, чтобы она сдержала свое обещание? Нет, не мог он ждать этого от нее. Впрочем, Эзра как раз и мог. Он мыслил более чем прямолинейно.
Она сложила письмо Эзры и сунула его в карман. Потом надела пальто и пешком направилась на Сент-Пол-стрит к узкому кирпичному зданию, втиснутому между конторами и магазинами.
В этом районе ресторан Скарлатти был единственным фешенебельным заведением. Там только ужинали, как правило, люди состоятельные, приезжавшие сюда из богатых кварталов. В этот час — около половины шестого — ресторан был еще закрыт. Она подошла к черному ходу, куда несколько раз приходила вместе с Эзрой, обогнула два мусорных бака с увядшей зеленью, поднялась на крыльцо и постучала. Потом приложила ладонь козырьком к окну и заглянула внутрь.
Мужчины в грязных фартуках сновали по кухне — пар, нержавеющая сталь, лязгающие крышки кастрюль, огромные чаны, полные нашинкованных овощей. Немудрено, что никто не услышал ее стука. Дженни повернула ручку — заперто. Хотела постучать еще раз, погромче, и тут увидела миссис Скарлатти. Ссутулив плечи, та стояла у входа в зал — с зажженной сигаретой в руке, бледная, в узком черном платье. Дженни не могла разобрать слов, но слышала хриплый равнодушный голос миссис Скарлатти. Дженни обратила внимание на ее прическу: черные волосы были зачесаны вправо, как у сверхмодных манекенщиц из журнала «Вог». И голова ее тоже клонилась вправо, будто эта женщина несла непосильную ношу, какой-то тяжкий груз, связанный с мужчинами и жизненным опытом. И Эзра был знаком с этой особой! И чувствовал себя с ней легко и свободно! Беспокоился о ней! Подумать только! Дженни повернулась и зашагала прочь. До нее внезапно дошло, что братья выросли и покинули дом. Они уже не такие, какими она их помнила: Эзра уже не школьник, играющий на бамбуковой дудочке; да и Коди, победоносно бросавший игральные кости на старую доску «Монополии», уже не тот. Ей вспомнилась выцветшая байковая рубашка, которую Эзра носил не снимая, так что казалось, она приросла к нему. Вспомнилось, как он покачивался, засунув руки в задние карманы брюк, или, когда не знал, что ответить, буравил землю носком кеда. А как — когда она сидела у себя в комнате, зареванная после очередного скандала с матерью, — он утешал ее. Прокрадывался вниз, на кухню, и приносил ей кружку горячего молока с медом и корицей. Он молниеносно улавливал настроение каждого из членов семьи и в знак безмолвной поддержки тут же предлагал еду или питье.
