И, вспомнив этот сладковатый запах, Света почему-то испугалась, впервые представив, что отравление иногда кончается плохо. Очень плохо. Но тут же одернула себя, отогнала ненужные опасения: «Глупости! Не от водки же...» А почему она решила, что отравление от водки? Может, она грибами или консервами какими закусывала. Кто ее знает! Дозакусывалась… Всё, конечно, обойдется, но, к сожалению, ничему это мать не научит. Ее уже ничто не научит. Потому что человек должен добиваться лучшего так же устремленно, как Света. Насильно не заставишь.
Чувствуя вялость и усталость во всем теле, Света вернулась к своему стулу, села, неохотно открыла книгу и заставила себя читать дальше. Теперь каждое предложение давалось с трудом, будто она его откалывала от текста.
Картины дня, мастерская, голос Вики, улыбка Марата, его внимательный взгляд — все мешало сосредоточиться на приключениях Парцифаля.
— Вот она, Гани Ганиевич! — произнес тот же ж голос, который она слышала прежде.
Света подняла голову. Но дверь за Гани Ганиевичсм закрылась, и Света опять не увидела той женщины. «Зачем я ему нужна?» — подумала Света, не замечая, что за врачом идет еще один мужчина, в сером костюме.
Врач снял очки, старательно потер их носовым платком и испытующе посмотрел на Свету.
— Скажите, она пила? — наконец после нескольких формальных вопросов спросил он.
— Да... д-д-да... — потянула Света и как-то сразу успокоилась.
Она поняла, что врачу неудобно начинать с ней разговор о причинах отравления. «Видно ведь, что я... не такая… и вдруг — у матери отравление от водки».
— Да! — твердо повторила она, призывая к тому же своим тоном врача.
«Пусть не думает, что меня это волнует, пусть поймёт, что я живу своей, независимой жизнью и могу обсуждать такой вопрос как что-то совершенно постороннее».
— И сегодня тоже пила?
— Конечно! — удивилась Света. — Разве у нее не от этого отравление? — Она подозрительно посмотрела на него: «Что он тянет?»
Но тут неожиданно вмешался мужчина в сером костюме, на которого Света и не смотрела.
— А вы не знаете, с кем она пила?
— Вот еще! — обиделась она. — Небось у магазина с кем-нибудь, я разве их знаю?! Пьянчужки какие-то. А может, и одна. Я у нее не спрашивала... А почему вы?..
Мужчина и Гани Ганиевич переглянулись, будто получили подтверждение чему-то.
— Это не простое отравление, надо выяснить обязательно, с кем она пила, потому что...
— Ей очень плохо? — перебила его Света, и вопрос прозвучал даже как-то сердито.
— Она… кхм... умерла…
Умом Света понимала, что мать умерла. Но представить, почувствовать не могла. Казалось, сейчас раздадутся ее шаги, откроется дверь и она снова войдет, скажет своим виноватым, чуть заискивающим тоном: «Тулечка, золотце мое...»
И вот тут Света расплакалась, одновременно жалея мать и жалея себя. Она представила себе пустые, никчемные, ничтожные годы, прожитые матерью, — в них мало радости, о которой она, когда была той молодой девушкой, застывшей перед фотоаппаратом, думала и надеялась так же, как и тысячи других людей. Разве тогда эта молоденькая девушка в светлом длинном платье с белым пояском могла представить, какой будет её жизнь, какая смерть ожидает? И разве бы не содрогнулась, если бы ей показали сморщенную женщину с мутным взором, сизым, индюшачьим цветом лица, со стаканом водки в руке… Да она, наверно, все что угодно сделала бы, чтобы не случилось такого. Мало кто умеет представить, куда приведёт шаг, сделанный чуть в сторону, в какие дебри он заведёт!
Горячие ручейки бежали по щекам. Света вытирала их и думала о том, что, может, к лучшему, что мать умерла вот так, быстро и тихо. Что ждало ее впереди? Окончательное падение и только. В том, что она спилась бы окончательно, никаких сомнений нет.
Слёзы ещё наворачивались на глаза, но уже не такие жгучие. Тёплые, чуть горьковатые, такие знакомые на вкус... Сколько пролила их Света в своей жизни! И по чьей вине? Сейчас, конечно, нельзя упрекать мать. Но ведь и в самом деле она ничего не смогла дать родной дочери, кроме тощенького узелка с воспоминаниями, которые вызывали горечь и боль. Вот и всё.
Света попыталась заснуть — днем ведь не удастся. Вернётся утром отец, начнутся хлопоты, придут чужие люди, — одна мысль об этом вызывала раздражение. Ах, если бы можно было куда-нибудь на это время уйти, спрятаться! Вот бывает же летаргический сон, на два дня... И наверно, от этого, от беспокойного ожидания завтрашнего дня, сон не шел к ней.
В памяти всплывали какие-то случаи, связанные с матерью. Как она всегда ласково и настойчиво уговаривала Свету, если та болела ангиной, выпить теплое молоко с медом и маслом. Как она, если Света видела в магазине что-то нужное, всегда безропотно шла занимать деньги, как она придумывала по утрам ласковые прозвища, когда Света, обессиленная ночными слезами и ожиданием скандала, тревожно засыпала, и долго не могла проснуться.
Вспомнилось и то, как мать, так же ласково обращаясь к ней, просила вызвать «скорую». Только теперь Света представила, какое бессилие и страх, должно быть, охватили мать в последние минуты, с каким отчаянием, тонко, по-заячьи вскрикнула она на веранде: «Фрося!» Сердце у Светы сжалось. «Если бы я знала! — подумала она. — Разве я могла представить, что это серьезно? Она, когда хотела выпить, могла придумать что угодно... Нет, к лучшему, что так получилось… Она бы точно спилась, ходила бы по базару и клянчила на бутылку портвейна».
И Света вздохнула, жалея, что она одна, что нет никого рядом с ней, кому можно было бы рассказать все, как есть, не таясь, и кто мог бы понять ее, рассеять сомнения, успокоить… С кем рядом она бы могла почувствовать себя уверенней, как сегодня, в мастерской, когда Марат сказал: «Это не отстирывать надо, а выводить...»
И тут она вспомнила про юбку, про пятно... А ведь юбку надо будет завтра надевать! Другой нет...
«Вот и дело», — почти с облегчением подумала Света. Она высморкалась последний раз в большой носовой платок, включила утюг, достала вату, тряпку, промокательную бумагу и открыла дверцу стола... Здесь должна была стоять бутылка с метиловым спиртом... Но бутылки почему-то на месте не оказалось. Света беспокойно огляделась, заглянула за этажерку, потом под кровать, потом отодвинула занавеску на окне. Да нет! Как бутылка могла бы оказаться там, если Света помнила, что поставила именно сюда, в ящик стола? Она ещё стукнула о дверцу бутылкой.
И все же Света осмотрела свою комнату еще раз, а затем, чувствуя, как непонятное беспокойство усиливается, вошла в комнату родителей. У стола в углу стояли бутылки — уже слегка запылившиеся. Свежей среди них она не увидела и вздохнула, будто избавилась от непонятной тяжести. Подошла к табурету, села и только тут под левой ножкой стола заметила туго свёрнутую газетную пробку. Это была та самая пробка — чёрные крупные буквы находили одна на другую.
Всё еще не желая верить себе, Света подняла пробку, зачем-то пытаясь разобрать надпись из скрученных букв. Ей хотелось найти какое-нибудь объяснение и причину того, как могла оказаться здесь эта пробка, хотя уже знала — знала! — куда делась бутылка и что за отравление было у матери. А значит, значит…
«Нет! — сразу оборвала себя Света. — Какое я имею отношение к этому? Она могла где угодно достать без меня. Я принесла, чтобы вычистить пятно. Но я же не заставляла ее пить! Моей вины здесь нет и быть не может».
Всё было правильно. Но отчего слова оправдания казались такими беспомощными? И почему она не могла заставить замолчать другой, очень тихий голос, который продолжал говорить, словно про себя, вовсе не думая о Свете: «Так вот почему она шарила по стене руками... Уже начала слепнуть и не могла понять, что с ней происходит, отчего ей так плохо». Света вспыхнула, чувствуя, как сводит лицо. Неужели это она говорила тем злым, раздраженным, презрительным голосом?! «Мать боялась признаться, что выпила из бутылки, которую нашла в столе. Услышала, наверное, как я ставила. А когда я уходила в «Кулинарию», посмотрела, понюхала, обрадовалась, что это спирт, и выпила весь побыстрее, чтобы я не отобрала. Сначала ничего необычного не заметила, а потом не могла понять, что с ней происходит, пока не стало совсем худо... А значит, если бы я действительно раньше спохватилась, если бы поверила, если бы пожалела и сразу вызвала «скорую», может быть, её успели бы спасти?!»
Света не могла бы сказать, как и почему она очутилась во дворе и остановилась у стола, за которым сегодня занималась. Она не чувствовала, как сжимает туго свернутую газетную пробку, словно хочет, чтобы она навеки отпечаталась на ладони.
Света снова до боли ясно и отчетливо увидела мать с вытянутыми вперёд руками, как она беспомощно шарит по стене, ищет выход. Мать уже поняла, что бесполезно звать на помощь Свету. Одна в страшной темноте, предчувствуя смерть, мать каким-то особым чутьем угадала, что ей не дозваться, не достучаться до Светы, уж эта бесчувственная жаба — Фрося — и то скорее услышит.
