Вторник, 30 января. Коэн пришел ко мне просмотреть старинные книги. После полудня мы отправились на улицу Бак. А. уже встал и был полностью одет. Мы вышли на улицу втроем и зашагали в сторону Тюильри. Впервые с самого начала осени.
— Слова ровно ничего не означают, — сказал он.
— Не преувеличивайте, — ответил Коэн. — Они не означают всего, но кое-что все-таки означают.
Ну, давайте возьмем слово «величие»! Могу спорить, что вы не найдете в нем смысла. Вот вам и наглядный пример.
К. глубоко задумался. Но А. опередил его и сам признался, что это слово все же обрело для него смысл однажды в детстве, когда он проводил зимние каникулы в Шотландии и вдруг очутился на морском берегу во время шторма: небо почернело, ветер завывал как безумный…
— Мое мужество убывает на глазах, — сказал он вдруг, совсем невпопад.
А. устало опустился на мокрую каменную скамью возле какой-то статуи — корпулентной женской фигуры, изъеденной сыростью.
— Еле ноги таскаю, — сказал он. — Все время тянет присесть.
Коэн начал со смехом объяснять ему, что эти волнения, эти всплески экстаза во время прогулок за городом или в парках объясняются воздействием магических трав, одно прикосновение к которым грозит сбить путника с дороги, а то и вовсе повергнуть в безумие. Но А. действительно дрожал и весь взмок от пота. Нужно было уходить. Коэн распрощался с нами.
Я проводил А. до улицы Бак. Начался снегопад. Я заставлял его шагать быстрее. А. спросил, почему он не может идти так же лениво и бездумно, так же тихо, как этот снег, эта странная, все погребающая под собой белая субстанция. Почему он не может идти, как она, — без отчаяния, без надежды? Внезапно на него напал необъяснимый страх. Он как-то нелепо засуетился и сделал попытку побежать, чтобы скорей попасть домой.
Позже, сидя у себя в комнате:
— Я чувствую себя спокойно только рядом с Д., перед которым стараюсь бодриться, и еще потому, что должен дать ему победить в игре «Семь семей».
Пауза.
— Но едва игра окончена и Д. уходит в столовую или в ванную, я падаю в бездну пустоты, в удушливый ад тоски и отчаяния.
Среда, 31 января.
Позвонила Марта: Поль, по ее словам, воспылал идеальной любовью. К А. я сегодня не пошел. Вообще ничего не делал.
Думал о седеющей голове Йерра. О седых волосах Уинслидейла.
Вечером позвонила Э.: А. обижен тем, что я к нему не пришел. Весь день ходил с трагическим лицом, поникнув и всем своим видом выражая отвращение. И сухо, отрывисто смеялся. Нервы у него на пределе.
Он утверждал, что раздавлен, что задыхается. Что никак не может отогнать страх. Каким бы нелепым это нам ни казалось.
Что он так и не поужинал. Что, когда они сели за стол, он ей сказал, что не может и пальцем пошевелить.
Пятница, 2 февраля.
Йерр пришел ко мне в расстроенных чувствах. Он порвал с Флоранс.
— Я преувеличивал силу очарования, исходившего от женского лица, — признался он. Затем последовали оскорбления. И неубедительная клевета.
Язык загнал Й. в ловушку. В один прекрасный день. Внезапно. Как однажды оригинально выразился Р: «Мешок с зерном ждет в углу амбара, когда подскочат цены на хлеб». Язык был гигантской тенью праязыка, упавшей на него, которую нужно было каждую минуту ублажать, чтобы выстоять.
Это было и впрямь жалкое состояние. Просьба о милостыне. Власть, которой обладала эта великая и могучая тень, оказалась настолько суровой, что невозможно было даже завоевать ее благосклонность или играть, сидя у ее ног. В этом, по-видимому, и заключалась ее стратагема, ее нить Ариадны — держать пленника в своих тенетах, но при этом не погубить, не задушить, не дать страху возобладать над ним… Тело, обмякшее, как у тряпичной куклы. Тело, бьющееся в этих путах… Доказательство того, что самый точный, самый изысканный способ выражения того или иного языка все-таки жалок, ничтожен перед этой тенью…
Воскресенье, 4 февраля. Я позвонил В., пожелал ей весело отпраздновать именины.
Глэдис слегла. Заходил Й. Звонил Р. Мы с ним договорились встретиться на улице Бак.
Около четырех часов дня. А. рассказал свой сон: ему больше не хотелось жить, и, однако, в этом сне он нетерпеливо ждал прихода весны и уехал из города, чтобы в последний раз послушать птичьи посвисты. Йерр объявил, что посвисты — это не по-французски. И закончил свою фразу с дурацкой напыщенностью: «Примите это к сведению! Примите к сведению!» (он повторил это дважды после того, как отчитал и устыдил нас). Но А. возразил: такое слово имеет хождение в Дофине. И оно куда более выразительно, чем банальный «щебет» из грамматики Йерра.
— А впрочем, не важно, — добавил он, — прошу меня извинить. Я сам себе противен. Язва эгоизма, где находит приют несчастье.
— Слово «эгоизм» получило официальный статус лишь в тысяча семьсот шестьдесят втором году, — заявил Йерр. — Одновременно с «патриотизмом». Парочка лингвистических уродов!
— Ну хватит, — оборвал его Р.
— Да какая муха вас укусила? — обиженно воскликнул Йерр.
Р. повернулся к А.:
— Не говорите так, не надо. Не пытайтесь избавиться от того, что с вами происходит. Убедите себя в том…
— Да мне уже ничего не хочется. Одно только желание ответа могло бы вызвать вопрос. О, эти любители вопросов, эти моралисты, эти Рекруа!.. Любой вопрос подразумевает веру, чувство ущербности, ощущение нехватки чего-то. Но у меня нет веры! Я не смог бы даже притвориться верующим. Кроме того, человек, формулирующий какую-нибудь цель, не имеет цели! Мне кажется, те, кто изобретал богов, жестоко страдали от своего неверия и никоим образом не могли избежать этого ощущения одиночества во вселенной…
— Что вы о нем знаете?!
— Ничто из того, что люди испытывают, не поддается объяснению. Почему, например, человек хочет умереть?
— Прекрати!
— Я просто не понимаю, как можно предпочесть жизнь смерти… Существование книги, горы, эпохи, песка, карточной колоды, землетрясения, человека — все это зыбко и совершенно неоправданно.
Мы не произнесли ни слова. Йерр пожал плечами.
Рекруа упрямо гнул свою линию:
— Рост раковых клеток, цветение розы, беременность женщины, эпидемия холеры, смерть любимого ребенка — все это абсолютно естественные явления.
— Ну хватит же! — оборвала его Э.
— Он обожает паратаксисы![39] — съязвил Йерр.
Э. ответила, что это отнюдь не свидетельствует о хорошем вкусе.
Понедельник, 5 февраля. Навестил А. вместе с Йерром.
Й. утверждал, что бросил Флоранс (правда, Бож намекнул, что это Флоранс его бросила) за то, что она говорит «посколько». Или, что еще хуже, «постолько-посколько».
Он якобы сказал ей, что ему приятно, когда люди правильно говорят на родном языке, а не коверкают его, «посколько» им родной.
Что когда он с ней познакомился, то даже не подозревал, что она способна делать такие грубые ошибки на каждом шагу, да еще и гордиться этим. Что он больше не желает, как бы ей того ни хотелось, видеть ее, «посколько» теперь он не может любить ее так, словно ничего не случилось.
Он также объявил мне, что она его безумно любит, но не сердцем, а умом, «постолько-посколько» ей вообще дано любить. Короче говоря, она распутница. Разумеется, он не станет отрицать, что в мире мало таких фигуристых женщин, как она, но ему трудно даже описать, до чего она неповоротлива в постели.
Он мстил ей как только мог. Я постарался свернуть этот разговор.
В семь вечера я зашел на улицу Бак. Меня встретила Э., она сообщила, что А. пошел к Марте. Д. готовился к отъезду в горы вместе с родителями Э. — им предстояло отбыть в пятницу вечером. Д. был страшно возбужден предстоящим путешествием. Продемонстрировал мне свои сапожки, комбинезоны, вязаные шлемы и не успокоился, пока не показался во всех новых одежках. Все это несказанно радовало его.
Днем к А. заходил Карл. А. встретил его с чисто буддистским смирением. Элизабет очень остроумно описала мне эту сцену. Даже смеялась, пересказывая его слова:
«Есть восемь бедствий — рождение, сто разных болезней, наступление старости, смерть, разлука с теми, кого мы любим, близость тех, кого мы не выносим, желания, которые не можем утолить, преклонение перед тем, что имеет форму, то есть зависимость от того, что испытано, иными словами, влияние того, что нами пережито, иначе, ужасная тирания со стороны того, что побуждает действовать и осознавать свои действия».
Вот именно такое «лекарство» и предложил ему Карл. Но А., судя по его виду, не стремился приобщиться к «тао»[40]. Однако нет худа без добра: весь этот поток «японских премудростей» оказал на него благотворное воздействие — он согласился побриться и одеться. После чего отправился на улицу Бернардинцев.
