Но и на воле день для Грини начинается с одних и тех же кошмарных воспоминаний, и вот уже второй год сломленный, пристрастившийся пить Гриня безропотно кочует за спасителем своим по Сибири. Жизнь Гарькавый знает, не чета ему…
Спал Ивин чутко — судорожно оттолкнул коснувшуюся горла руку. От Гарькавого разит водочным перегаром, запахом гнилых зубов.
— Вставай, киношник, айда рябинник искать. Ружье прихвати…
Гриня, коротавший ночь вместе с козой у костра, поприветствовал дружка вопросом:
— Спалось хах, Олех Палч?
Гарькавый в свою очередь заботливо погладил багровый рубец на лбу Грини.
— Ой, не говори, Гринюха! Приснится же человеку ересь малиновая. У самого Наполеона был в плену! Бородинское поле, дым, грохот, а он, рвань, щи пустые хлебает из каски. «В маршалы ко мне пойдешь?» Я, понятно, отказался, дешевка я трехкопеечная, что иль? «Тогда вот тебе, солдат, за верность отечеству шпагу из нержавейки и кисет с махоркой!»
Гриня слушает байку с тусклой миной на лице: про этого самого Наполеона Гарькавый трекал тыщу раз… Костя внимает со снисходительной улыбкой. Оказывается, Гарькавый вчерашнее помнит и именно перед ним остроумно извиняется…
Гарькавый не позволил Косте смазать гуталином сапоги: останется в траве тропа остро чуждого медведю запаха. Уткнул длинный нос в козью шерсть, недовольно сморщился.
— Дымом пропахла, партизанка. Может, с мылом выкупать ее? — обратился он в раздумий к поникшему Грине.
— Олех Палч, она табах сжевала, что я вам нахрошил из вчерашней пачхи…
Простодушное лицо Грини светится надеждой. Коза с венком ромашек вокруг туловища тоже сверлит Гарькавого рябым глазом.
— Сжевала — твой выкурю!
Тогда Гриня пускается на хитрость: достал из рюкзака огромную бутыль гаванского рома.
— На посошок, Олех Палч?
— Убери! — зло приказал Гарькавый. От его пьяной вчерашней расхлябанности не осталось и следа.
— Вари шамовку и можешь отсыпаться. Костром особо не дыми… Киношник, кого хороним? Готов?
— Жучхов, Олех Палч! Жучки попадутся, если, а? — робко кричит им Гриня вдогонку и трет глаза.
Коза с венком, ружье, кинокамера, уголовник, мечтающий стать кинооператором, — винегрет, тарабарщина какая-то! Вчерашняя жестокость Гарькавого мешает Косте перестроиться на азартный съемочный лад.
— Лихо ты его вчера, — подсластил он на всякий случай, заводя разговор.
— По-твоему, живого человека сапогом в морду — лихо? — в голосе Гарькавого звучит насмешка и даже осуждение.
«Силен иезуитище! Меня и корит…» — невольно восхитился Костя.
— Я гнилушка еще та, послевоенная… Мне война и списала… Тот за рыбу людей укокошил. Знавал я таких законников: ни себе, ни людям. Падаль! — смачно добавил Гарькавый. — Бил и буду бить таких!
Смолчать бы лучше, понимает Костя, но кто-то другой за него упрямо лезет на рожон.
— Не мне, конечно, быть строгим судьей. Вот ты, Олежек, все ссылаешься на войну. Но согласись со мной: ради куска хлеба в грабители шли единицы, а остальные точили снаряды для отцов… Так что, извини, для тех, кто стал ворьем, война только ширма… Теперь о Грине. Ты пригрел его, потому что он добрей тебя. За ту же самую доброту его и ненавидишь! — сурово осудил Костя Гарькавого. (Мысль о доброте, за которую и любят и ненавидят одновременно, очень нравилась Косте своей парадоксальностью.)
— Эвон как ты, умник, зачирикал… — кожа вокруг глаз Гарькавого старчески сморщилась, словно из надутого шарика выпустили воздух.
Константин ощутил в груди холодок: глупец — воспитатель, доверил бандюге ружье с картечью! Гарькавый замедлил шаг.
— Я тебя вчерась почему не тронул, лопоухий?
— Действительно, и чего расщедрился? — с остатками достоинства храбрится Костя.
— Потому, милашечка, не щипнул тебя за попку, что ты свой! Ведь ты, булочка домашняя, за медведя недаром уцепился. Ведь в мыле от страха, и все равно лезешь. Почет тебе от жизни нужен. Слава! Прижмет тебя насчет славы — и финочкой согласишься тогда козу… Рядышком ступеньки — медведем или финочкой… Теперь и представляй себе, киношник: мамка твоя и три сестренки с голодухи про сортир забыли… На что тогда решишься?
— Убойная логика! Твои сестренки выжили, зато чужие сестренки остались без хлебных карточек — выкрал, да еще и кулаком, поди, съездил! — гордо парирует Костик.
Он понимает, черта запретная, но уязвленное самолюбие клокочет. Гарькавый вяло отмахнулся.
— Не пойму, хитрый ты или бестолочь. Хитрый, так не юли, сказал ведь, что не трону!
— А я и не боюсь! — дерзко ответил Костя.
Выйдя на когтистый след в корочке усыхающей лужицы, оба будто и забыли про задушевный разговор. Во всяком случае Костя смекнул: уроки педагогики съемкам могут повредить. Ну его, разбойника… Наше дело радовать зрителя редкостным кадром…
Константин искренне верит сейчас в свое высокое предназначение и, наверное, оттого слишком уж старательно замеряет экспонометром теплый свет от ладони, шарит экспонометром по небу — снова на ладонь.
Гарькавого знобит лихорадка азарта. Не смея Костю торопить, он нелепо приплясывает и пожирает того глазами.
— Не суетись! — взвизгнул Костик.
Гарькавый силится и не может стронуть козу с места. Хворостинки ног не держат обезумевшее животное.
Словно алчный старатель, Костя зорко выискивает во мху золотые слепки следов. Проламываясь после солнечных полян через тенистые буреломы, он лишь смещает на объективах кольцо диафрагмы и снова гонится за будущим успехом.
Поляны между вчерашними скалами отяжелели под стеблистым усыхающим разнотравьем. С замшелых стволов рябин измочаленными лохмами свисает кора.
— Не могу, Костьк! — хрипит за спиной Гарькавый. — Жжет меня! Здесь! Давай здесь!
— Точно, кора обкушена… И обзор со скал отличный…
Сколько ни мытарился по жизни Гарькавый, но муки сладостней еще не ведал. Будь кинокамера его, уж он-то снимал бы медведя только на фоне скал. Раз козу будет драть, значит, свирепость на экране… Злоба! Мрачный ноздреватый камень — лучшая оправа для злобы…
— Браво, Олежек! Настоящее образное мышление! Только я тебя сейчас раздраконю. Если снимем его на фоне скал, то контуры-то скал, самое в них и интересное, в кадр не влезут. Кадр останется без информации о месте съемки, такой и в зоопарке снять: чик! — и снял. А если, чтобы и скалы вышли и хребты за ними, то снимать нужно именно с вершины скалы. Не забывай, для чего мы здесь — фильм рекламный!
— Ладно тебе фасонить… Командуй, куда ее…
Ногой в трещину, рукой за березку — цап-царап — и Костя уже на пятачке скалы. Хоть и доказывал он преимущество верхней точки съемки, но что оранжевая земля ярче неба — сам не ожидал!
Лиственничные хребты полыхающим кольцом теснят горизонт. Лишь не тронутые вырубками склоны далекого Хамар-Дабана облиты синеватой кедровой зеленью. Языки свежего снега змеятся с вершин в распадки. Невидимые в распадках озера отражают в небо мощные голубые столбы света, похожие на всполохи полярного сияния. Никакой альбом Рериха не заменит сынку Лешке настоящей Сибири!
По мановению руки Ивина Гарькавый послушно перемещается с козой в границах будущего кадра.
Наконец нужная точка для козы отыскана. Начав панораму с обрушившегося на козу медведя, Костя умышленно уведет зрителя на полыхающие багрянцем хребты. Потом опять зверь, но крупным планом: слюни, брюзги крови! Едва зритель войдет во вкус — снова крутануть ему тайгу. Правда, эпизод получится не цельным, а полосатым, как зебра, зато динамичным.
Гарькавый, от него же и нахватавшийся кое-каких терминов, частично прав. Настоящий талант диктует зрителю свой вкус, а не подлаживается под штампы, которые тот легче переваривает.
Обухом топора Гарькавый вогнал в землю березовый кол. Затем оба косили по очереди траву в радиусе на длину веревки. Нож в руке Гарькавого ходил слепящим полукругом, и Костик опасливо пятился. Зелеными от травы руками Гарькавый привязал веревку к колу и надрезал ее возле шеи козы. Завидев медведя, живая приманка веревку оборвет, и тогда, возможно, удастся заснять короткую погоню и жалкую оборону.
На скале Гарькавый тоже изумленно охнул. Крепче ухватив «Конвас» руками, он жадно таращится через видоискатель на огненные дали.
— Твоя правда, отсюда куда шикарнее… Доучиваться мне до тебя — ой-ой-ой!
— Только доучиваться? Ловко! Потаскав за меня пустой кофр, уже постиг основы операторского мастерства? Тоже мне — Дзига Вертов.
«С свиным рылом в калашный ряд», — мысленно добавил Костя.
От деликатной оценки Гарькавый враз постарел лицом, но молчит, лишь от губ к скулам протянулись горькие складки. Столь явная беззащитность смутила Ивина.
— Извини, Олежек… Я имел в виду: не обязательно работать оператором-профессионалом. Если для души, так гораздо приятнее купить любительский «Красногорск», купил и поливай себе на здоровье…
