— Извини, Олежек… Я имел в виду: не обязательно работать оператором-профессионалом. Если для души, так гораздо приятнее купить любительский «Красногорск», купил и поливай себе на здоровье…
— Сколько? — отрывисто спросил Гарькавый.
— Стоит, правда, дороговато… Рублей четыреста.
— Будут деньги! Вернемся — устроюсь на постоянную работу. Токарил я в зоне классно!
Подвижное нервное лицо Гарькавого озарилось мечтательным огоньком.
— На следующее лето сам сниму фильм про медведей!
— Меня носильщиком пригласишь? — умно, как показалось самому, польстил Костя. Гарькавый горько усмехнулся, и Костя ощутил на щеках горячую краску стыда.
Будущая «кинозвезда» с укором поглядывает на вершину скалы, где затаились Костя и Гарькавый. Через телеобъектив хорошо различима сотрясающая козу дрожь. Очевидно, косолапый бродит совсем рядом…
«И чего на нас косит, больше некуда? Любовалась бы пейзажами…» — размышляет Костя, устраиваясь поудобнее. Сейчас он почти и не сомневается в успехе комичной поначалу затеи.
Однако жевать козу зверюга не спешит. Третий час та впустую тратит нервы: все трясется и трясется. Не надоело ей, что ли?
Вынужденный держать «Конвас» наготове, Ивин давно уже проклял необорудованную позицию. Опорный столик для кинокамеры и полешко под сидение — пустяк, на пять минут работы. Погорячился!
Стыдно сказать, но пухлый зад Константина, словно та принцесса, сразу ощущает каждую выбоинку и песчинку. Он сейчас люто завидует Гарькавому. Тот прихватил с собой телогрейку (что и Косте советовал!) и, хмыкнув на гордый отказ Кости, вольготно разлегся на ней.
— Олег, может, она его того… не соблазняет? Заставь ее поблеять. Пожалобней…
— Хм, голова… Козленок я, по-твоему?
— Для искусства, Олег… — Костя замялся, чуть не сболтнув, что было на уме: сапожком ее, сапожком, как Гриню… — Любым способом, Олег…
Едва Гарькавый скрылся, Ивин юркнул на его телогрейку.
Отчего-то Гарькавый не идет прямо, а осторожно крадется через траву к козе. Однако коза, мыслей его не ведая, сама радостно рвется с привязи. Последние метры Гарькавый хищно бежит ей наперерез и с маху пинает в вымя… Неприглядная картинка…
Костя, разумеется, зажмурился, но внимательно считает бессильное повторяющееся «ме-е-е…»
«Потерпит… Подружек тысячами растим на бифштексы», — хладнокровно утешает он себя. Гарькавого ему все одно не исправить, зато фильм о природе посеет в черствых заграничных душах добрые ростки… Наконец, не выдержав, Костя кричит:
— Не смей! Хватит! Хватит!
У карабкающегося наверх Гарькавого страшные глаза. Костя хотя и подал руку, но в глаза ему не смотрит. Понимай, мол, Олежек, как хочешь… Может, и презираю…
«Ласка» не помогла. Ждут шестой, седьмой час, но бурый к столу не спешит…
Ждут и наблюдают, как купол неба просел под слоистыми обложными облаками. Вскоре последние соломенно-золотистые лучи, как от гигантского прожектора, шарят в щели между горами и плотной крышкой облаков.
— Тю-тю свету…
Гарькавый нехотя согласился.
— Лады, завтра тогда…
Искупая грех перед героиней, Костик сам ведет ее домой. Вернее наоборот: коза резво скачет вперед, а Ивин едва волочит за ней ноги. Дождь окончательно испортил ему настроение: первая капля и сразу за шиворот…
Зато Гарькавый, ликуя, тянет руки к небу и ловит ртом холодные обильные струи. Его помолодевшее лицо, сутулые обычно, а сейчас словно и распрямившиеся плечи ужасно раздражают Костю.
— Потерянному дню радуешься?
Гарькавый ухватил Костика за талию и, будто мячик, легко крутнул ввысь.
— Глуп лопоухий! Ура! Глуп лопоухий! — слышит Костя захлебывающийся радостью голос.
«А может, я и в самом деле?»
И все-таки зверь пришел за козой. Подкрался ночью, когда отчужденно нахохлившиеся друг против друга люди в промокшей палатке гадали порознь каждый об одном и том же: не перейдет ли студеный дождь сразу в снег? Он лапой смахнул козе голову, здесь же у палатки начал отъедать жертве вымя.
— Назад! — бешено крикнул Гарькавый Ивину, который, схватив кинокамеру, устремился через застегнутый полог наружу.
Опрокинутый им светильник поджег спальный мешок. Гриня бестолково-старательно, словно ловя кузнечиков, захлопал квадратными ладонями по пламени.
В упор на жуткий рык Гарькавый выстрелил. Еще и еще. Рык перерос в оглушительный рев — перепонки рвет! — потом сквозь дробь дождя отчетливо затрещали сучья, и уже издалека рык вернулся эхом-угрозой.
— Фонарик, Костя, — тихо попросил Гарькавый.
Ивин услыхал, как лязгают собственные зубы. Сам себе не поверил, что секунду назад готов был снимать хищника в кромешной темноте. Он ощупью отыскал руку Гарькавого и отпрянул, будто невзначай коснулся в темноте покойника: пальцы у Гарькавого скрючились в ледяной кулак.
— Съемочки, маму их… Заикой можно остаться, — смущенно пробормотал Гарькавый. Не слыша в ответ сочувствия, спросил скорее растерянно, чем с вызовом:
— Перепугались, так, что ль, суслики?
— Подранох на нас, — угрюмо отозвался Гриня. — Не по-сибирсхи оно… Х самой зиме… Люди белховать придут, а мы им шатуна оставили…
— На ружье! Выйди! Добей его! Раз такой совестливый!
— Ну вот, снова и ругань. Нельзя, друзья, нам сейчас ссориться, — с пылом заключил Костя. Он уже пришел в себя и понимает, что из его уст опасения за раненого медведя истолкуются, как малодушие.
— Никуда от нас не увильнет — снимем все равно! Этого не удалось, значит, у избы подкараулим…
Ох, и трудно Косте сдержать нахлынувшую болтливость! Ох, и хочется добавить что-нибудь еще, например, про риск в искусстве!
Но поверженный Гриня и так уже тяжело сопит. А кроме того, совесть Кости отчего-то растревожилась сейчас. Вроде и волноваться не о чем, без сучка и задоринки не прошла ни одна серьезная съемка. Как там в песне: «…Нужна победа, мы за ценой не постоим!» Однако смутное чувство вины перед спутниками, кое подавлял с первого дня, вдруг выплеснулось наружу.
«Почему? — растерялся Костя. — Отец перенес пацаном блокаду в Ленинграде, мать не пострашилась зайти в барак к тифозным раненым, хлебнули лиха, дай бог! Но ведь не стали алкашами, как эти… Худо-бедно обеспечили меня, вкалывать научили — поклон им до земли! Не шаромыжничали, как эти, не воровали, покупали на свои! И я для сына честно постараюсь, иначе зачем и жить?! Рисковать рискую с ними на равных. Заплатить им? Заплачу! Просто я по-дурацки воспитан. Самоед, скорпион…»
Брезент вокруг дыр от выстрела отрывается целыми лоскутами. Костя осторожно посветил фонариком сквозь проем дыры: луч пересчитал стеклянные нити дождя и высветил козью голову со слипшейся шерстью. Костя спешно заложил стену палатки рюкзаками, и видение исчезло. Сердце стучало, как кузнечик в кулаке…
Гарькавый вслух продолжил свои воспоминания, его знобило, пережитое минуту назад требовало выхода.
— Старухи зыркают из окна — сожрать готовы, а у меня мочи нет ступить за порог. Сроду не якшался с этакой чистюлей! Заперла она меня в ванной, флаконов там всяких — уйма! Держись, Олежка, приказываю себе, нельзя ни глоточка! А она простыню на кровати постелила голубую, аж хрустит… Эта, как ее, наволочка тоже хрустит! Сама к подруге ушла ночевать. Ворочаюсь ночью, ворочаюсь… Потом плюнул — закатал матрац и даванул храповицкого на голой сетке. Утром увидала, губы кусает… Неделю прожили и не коснулся ее ни разу: трезвый вроде, а не могу на простыне, хоть караул кричи! Она наоборот: без чистого белья — наотрез! Уж поломал я тогда головушку… Гадаю, ну на кой черт ей сын от ханурика? Уж если прижало, что невмоготу, съездила бы в санаторий профсоюзный, где порядочные отдыхают, в Крым или на Кавказ. Однажды созналась. Воспитать, говорит, воспитаю сына без тебя, на пушечный выстрел не подпущу к нему, но кровь у него должна быть твоя — мужская, бешеная! Лава у тебя, а не кровь! Я плащишко на плечи и ходу от нее… Еще безотцовщину я не плодил, сам вырос сиротой… А письма ее во — под майкой храню!
Гарькавый зашелестел в темноте бумагой. У Кости перехватило дыхание, волна внезапной жгучей жалости к Гарькавому вышибла слезы из глаз. Не в силах оставаться рядом с ним, он нащупал топор и выполз из палатки наружу.
Дождь утихал. Пересиливая страх перед медведем, Костя быстро напластал сухих еловых сучьев, в считанные секунды распалил яркий костер — школа Грини даром не прошла. Мысль о том, что он единственный на белом свете, кто способен помочь Гарькавому, зарядила его безудержной отвагой. Он откинул полог палатки и вытянул рюкзак с бутылками.
— Ты че? — всполошился Гарькавый.
— Вылазь! — приказал Костя. В голосе прозвучала жесткая гипнотизирующая сила, коей Гарькавый сам подминал недругов.
Гарькавый неохотно выполз на мокрую траву и замер от изумления: операторишка, муравей из муравьев, отмахнул ударом горлышко от бутылки и опрокинул ее в рот. Выпил ровно половину, остальное протянул Гарькавому.
