— Вылазь! — приказал Костя. В голосе прозвучала жесткая гипнотизирующая сила, коей Гарькавый сам подминал недругов.
Гарькавый неохотно выполз на мокрую траву и замер от изумления: операторишка, муравей из муравьев, отмахнул ударом горлышко от бутылки и опрокинул ее в рот. Выпил ровно половину, остальное протянул Гарькавому.
— Залпом! — сказал Костя. Он отлично понимал, чем может окончиться затея, но был обреченно спокоен.
Оба долго и молча смотрели друг на друга, пока хмель не ударил в головы.
— И дальше что? — насмешливо спросил Гарькавый.
Костя подобно циркачу зажонглировал в воздухе непочатой бутылкой. Гарькавый онемел: демон перед ним хлопал в ладоши, пошел в пляс, а бутылка целехонькой кувыркалась в воздухе.
— Слабо тебе, как я, слабо! Не могешь! — хохотал, искушал Гарькавого демон.
И он клюнул на уловку — зажегся недобрым азартом. Тоже выхватил из рюкзака бутылку, нелепо подкинул ее над головой, а, ловя, налетел на Ивина, растянулся на земле — разбил бутылку вдребезги. По пальцам обильно потекла кровь. Константин не потерял самообладания: сейчас или никогда!
— Хопа! — он швырнул в валун очередную бутылку, осколки посыпались на палатку.
— Не снять тебе медведя, пока пьешь! Слабо тебе! Зачем тебе «Красногорск» за четыреста рублей?! У тебя глаза желтые, цирроз, жить осталось год, два, три от силы! Выбирай: медведь или водка! — кинул Костя бутылку под ноги Гарькавому, брызги омочили сапоги.
Гарькавый сдавленно прохрипел угрозу, заизгибался, будто под майку заползла гадюка. Схватил топор и, слепо размахивая им, метнулся к Косте. Но тут Гриня, наблюдавший за сценой из палатки, предупредительно выстрелил в воздух — навел на друга черный зрачок дула. И Гарькавый обрушил удар обухом топора на рюкзак с бутылками…
Костя кинул топор в кусты, вытряхнул из рюкзака стеклянное крошево. Подсел к Гарькавому, лежавшему ничком на траве. Плечи Гарькавого подрагивали…
— И хорошо, и не стесняйся… И сын у тебя еще будет… И все будет…
После гибели козы-любимицы, после того, как подержал Гарькавого под мушкой ружья, Гриню словно подменили. На протянутую Гарькавым пачку папирос послушный в прошлом раб уставился, будто и не понимая, что от него требуют.
— Однахо в последний раз, Олех Палч…
К удивлению Кости Гарькавый не вспылил, более того — пошутил добродушно:
— Ладненько, косолапый. Глядишь, и брошу курить по твоей милости…
С Костей рабочий и вовсе осмелел до неприличия: на первом же привале демонстративно запнулся о кофр с кинокамерой. Костя перевесил кофр на сук поодаль стоящей ели. Тогда Гриня как бы нечаянно саданул кофр плечом. Сук угрожающе заскрипел. Костя резво вскочил, однако у Грини на лице тускнела туповатая невинность. Отчитать его Костя постеснялся и окончательно сконфузился, ощутив на себе пристальный взгляд Гарькавого.
Два последних дня до избы Гриня преследовал Костю шаг в шаг и замогильно вещал ему в спину:
— Слышь, ты? Утоплю твою хромыхалку. Усни попробуй, утоплю ее и тебя, наверное, утоплю…
В искренность угрозы Костя не верил, но однообразный юмор изрядно действовал на нервы.
Честно говоря, Константин и сам бы с великим удовольствием забыл тяжелый кофр на привале, так сильно мучила его безобидная поначалу, а сейчас перехватывающая дыхание боль в пояснице.
Наглела боль с каждым шагом. Даже столь долгожданная изба на противоположном берегу речки не обрадовала Ивина. Согнутый болью в крючок, он застыл на валуне, не в силах перепрыгнуть на следующий. Гриня сдернул с Кости кофр, так согнутого крючком и взвалил на плечо.
— До избы, Гринечка… — выдавил из себя Костя, уткнувшись лицом словно в отцовскую, жилистую, пахнущую потом шею.
— Будя ваньку-то валять, — с напускной грубостью прикрикнул Гарькавый. Выплеснул воду из колпака дождевика.
Костя поморщился, но все же сам без посторонней помощи, каблуками о край нар, вытянул ноги из сапог.
— Подгадил, мужички, я вам… Вы уж меня извините… Если и в самом деле радикулит, читал в «Здоровье», подолгу валяются…
— Букварь тебе читать! — огрызнулся Гарькавый.
— На скале меня, Олежек…
— От ума все! — буркнул Гриня.
— Я и говорю, дофасонил… И почему я такой невезучий на житуху? Раз помаячило… Эх! — скрипнул зубами Гарькавый.
Сумрачные озлобленные рабочие яростно лечили Ивина до самого вечера. Едва Гриня убрал с поясницы остывший камень, Гарькавый намочил керосином грубошерстную портянку и принялся сдирать кожу с гладенькой пояснички.
— Помогло?
— Ни-ни, Олежек…
— Врешь, помогло!
На смену Гарькавому снова возник Гриня с котелком малинового отвара.
— Не могу, Гриня, вода волю взяла, на двор хочу…
— Силой волью…
— На улице как? Сеет?
— Пей!
— Мелочь сеет?
— Аха, мелочь. Допивай…
Видя, что после их стараний согбенный Ивин едва дошел до ведра в углу, Гарькавый швырнул рюкзак в изголовье нар и через минуту уже захрапел.
Огонек керосинового светильника обрисовывает сидящего за столом Гриню и выдолбленную из гриба-трутовика пепельницу на подоконнике. Остальное пространство избы в полумраке, оттого, наверное, изба кажется Косте удивительно уютной.
Нары — ряд одинаковых по толщине, сально блестящих, тепло-коричневых бревен. Из тех же бревен и потолок, только подтесанных до бруса. Из них и дверная коробка, и сама дверь.
«Все равно недоступный виноград — шиш ее снять без мощного павильонного света. Отснимался…»
Пытаясь забыться, Костя следит за Гриней. Тот снял с печи зашипевший котел, разбавил крутой кипяток холодной водой и со старательным терпением на лице погружает огромные ладони в котел. На экране стены будто дым из вулкана затрепетал пар.
— Ноют, Гринь? В сауну тебе надо…
— Аха, ноют, сволочи. Спасу нет…
Последним удивлением засыпающего Кости было: на нары Гриня лезет не погасив светильник. Странно, не похоже на него. Керосин у них на исходе. Во сне он слышал, как Гриня вставал, рылся в вещах, тормошил его зачем-то… Что-то искал.
— Дрыхнешь? — неприязненно бросил Гарькавый Ивину. Костя с трудом, через боль успевает за ним глазами.
— Жарит меня, Олежек. Поясница по-прежнему, и голова раскалывается…
— Значит по-правдишному решил заболеть? По-вашему: с температуркой, с градусничком? — Гарькавый сузил глаза до щелочек-лезвий. — Тогда квиты мы с тобой, киношник, — рубанул ребром ладони по голенищу. — Во! Выше сапог за ночь намело. В мышеловку я тебя заманил. Ты, киношник, не бледней, я ведь причитать над тобой все равно не буду! Полбеды буран — Гриня сбежал! Половину супов угреб с собой. Ну, крыса, мал свет — посчитаюсь я с тобой!
Хотя и не к Ивину относилась фраза, но он поискал глазами ружье.
Гарькавый как завороженный уставился в окно и щелкает, щелкает курком ружья.
«Отменный кадр, — машинально отметил Костя. — Капли на запотевшем окне, и те же капли на тоскливом лице. Все остальное сейчас не главное, пустячное… Чуть недопроявить — уйдет в черный провал».
— Патроны ему зачем, если ружье не взял?
Гарькавый пыхает под нос, сдувая с кончика капли.
— Думал, догонять кинусь… А ведь просчитался, крыса! — внезапно повеселел Гарькавый. — Заветный патрончик я всегда во внутрянке ношу!
Он сдул с патрона табачные крошки, загнал его в ствол.
— Вот что. Ждать, пока ты отлежишься, дурость получится. Наметет выше брюха, да и не ходоки мы потом с тобой без шамовки. Речки вспухнут. Гриня-то ведь недаром слинял — местный он… Сейчас дорога каждая минута, за хребет надо перевалить. Ухожу я тоже… Переть мне тебя не по силам. Доберусь я до Слюдянки, значит, и тебе счастливая масть — жить будешь…
Костя молчал. По затылку снова будто стучало обухом топора. Что кино? Маломощное зрелище… Научиться бы настроение на экране прокручивать, чтобы зритель на всю жизнь запомнил, как пахнет сейчас смертью снег с сапог Гарькавого. Может, тогда кто-то из сидящих в зале и позаботится о его сынке… У Лешки уже вылезли два верхних зуба, и на любое, даже фальшивое внимание к себе сынка радостно смеется: «Гы-гы-гы». «А как же она одна с сыном?» — подумал Костя о жене.
Гарькавый разложил остатки супов на две одинаковые доли, И от стола было отошел, но не выдержал — осклабился.
— Жирновато тебе половину, валяться-то… А мне жратва для силов нужна. Не дойду я — тебе и вовсе супы бесполезны. Так что по справедливости давай…
Он заново переделил супы и смахнул вместе с сухарными крошками свою долю в рюкзак.
— Ружьишко ты сам обещал. Помнишь, обещал? Что, иль, может, напомнить тебе? — истерично выкрикнул Гарькавый, как клоп наливаясь красной злобой. — Я напомню! Прижало тебя, киношник, так и уравнялись сразу. Олежком зовешь! А подарок сделать от души Олегу Павловичу — снова в кусты? Стыдно, киношник? То-то же!
