— Б.Б., — предложил я Илюхе, — давай согласимся: Инфант крупный поэт, и по росту, и по весу. И вообще, по всему крупный. Ты бы про зайчиков и садистов, согласись, вот так с ходу не смог бы. Тут, старикашка, специальный улет от реального мира должен происходить. Который у Инфанта, по всему видать, имеется. А ты, Б.Б., приземленный, да и я вместе с тобой, и за Инфантовыми полетами нам с поверхности не уследить.
— Это я согласен, — легко согласился Илюха, но как-то уж неестественно легко. И по этой неестественности я сразу понял, что вскоре Инфанта ожидают новые, невиданные им доселе испытания. — Конечно, если бы он весь свой талант да способности на одну поэзию направлял, — коварно продолжил Илюха, — наверняка бы внес новое слово в изящную русскую словесность. Вернее, в не совсем русскую. Просто… — И тут мы все замерли, ожидая подлого Илюхиного поворота. — …Просто слишком много он времени на живопись тратит, — круто повернул Илюха и как-то удовлетворенно хмыкнул носом. — А еще на скульптуру.
— Как, вы, Инфант, еще и ваяете? И картины пишете?! — воскликнула Маня, которая сама, по ее же признанию, была пробующей себя художницей. — А где ваши произведения? — Она оглянулась на мрачные, голые стены.
— Они в запасниках, — нашел я самое простое пояснение, добивая последним глотком вино в стакане.
— Ага, — поддержал меня Илюха, — он их запасает.
— На зиму, — вставил зачем-то Инфант и хихикнул непроизвольно. Видимо, поэтическая жилка от него еще полностью не оторвалась.
— Ну прикол, он еще и художник, — удивилась Илюхина девушка, отпечаток тела которой еще не сошел с моей груди.
— А чем вы пишете, Инфант? — поинтересовалась Маня, которая, видимо, в технических живописных приемчиках знала толк.
Инфант потер нос и в свою очередь глотанул из стакана.
— Да чем попадется, — не нашелся он на конкретный вопрос.
— Он как Пикассо, — вспомнил я имя человека, который тоже, похоже, ничем не чурался.
— Ага, он кубист, — вспомнил за мной еще одно слово Илюха.
А вот Инфант их не вспомнил, потому как неоткуда ему было их вспоминать. Не была замутнена его память лишними графическими терминами.
— Вы правда кубист? — не верила своему счастью Маня.
— Губист, губист, — пробормотал Инфант, скромно соглашаясь. — Хотя вообще я по-разному умею.
— Их в Строгановке всему этому разному учили. Разным всевозможным течениям и направлениям. Как они теперь только не умеют… — пояснил я за скромного Инфанта.
— Ой, — еще больше разошлась Маня, — так вы, Инфант, Строгановку кончали? Я так мечтала туда пойти учиться, но меня туда папа не пустил.
— Да, — подтвердил Илюха, который радовался теперь каждому произнесенному слову, особенно своему. — Мы его за строгановское образование бефстрогановым зовем.
И, довольный, он снова заглотил вина из стакана.
— Он вообще достаточно известный художник, но только в узких кругах, — начал не на шутку расходиться Б.Б. — В очень узких, куда только с тонкими, стерильными инструментами можно пролезть. Ну, это я, конечно, инструменты познания художественных форм имею в виду. А в смысле тонкости и стерильности — на его эстетические взгляды намекаю.
Тут Илюха обвел нас всех совершенно оголтелым взглядом и пошел в решительное штурмовое пике.
— Главное, что его отличает от многих других известных художников, так это пристрастие к портретизму. Особенно он хорош в обнаженном портрете с натуры. Как найдет натуру, дорвется до нее, так все его на обнаженный портрет тянет.
— Во прикол, — раздалось сбоку от меня голосом девушки, на которой я еще недавно лежал.
— Как это «обнаженный портрет»? Я о таком никогда не слышала, — удивилась Маня, которая сама к изобразительному искусству была небезучастна и которая сама по себе знала толк в течениях.
Но Инфант ей не отвечал, он уже смекнул, что вскоре ему придется тяжко, слишком уж бойко двигалась у Илюхи мысль вдоль по живописи. Вот и молчал Инфант, готовясь к неизбежному.
— Да это сам Инфант и придумал. Новое такое модное направление. «Обнаженный портрет» называется, — начал с повышенным энтузиазмом пояснять Илюха. — Это когда лицо всю душу обнажает, прям до живота. Потому что, как сказал классик про лицо: «Оно есть зеркало души». И вообще, в нем должно быть все прекрасно — и душа, и тело.
Это я, кстати, из того же классика отрывками выхватываю, — накатывал на всех нас звуковые волны веселый от немало выпитого Б.Б. — Вот Инфант и разработал течение «обнаженного портрета», встал, так сказать, у истока. И многие его собратья по пушистой кисти пошли по проторенному руслу, теперь у них даже выставка передвижная существует.
Илюха тормознул, отглотнул из стакана и дал себе передышку. Я с легкостью перехватил эстафетную палочку.
— Вы небось слышали имя — Инфант Маневич. Это Инфант и есть — известное, значимое имя.
— Не может быть! Вы и есть тот самый! Я ж не знала, я думала…
— Ну прикол! Чем дальше, тем прикольнее, — радовалась когда-то близкая мне девушка.
— Он специально себя по фамилии сам не упоминает, — накручивал я вслед за Илюхой обороты. — Даже не любит, когда мы об этом вслух. Но для вас, Маня, я тайну не мог не приоткрыть. Ты не обижайся на меня, Инфантик, рано или поздно Маня бы все равно тебя разгадала.
— Лучше поздно, — тяжело вздохнул Инфант, который вообще за долгие годы научился принимать нас с БелоБородовым философски — как природный катаклизм.
— Короче, Инфант, — вышел из передышки Илюха, — пора тебе нам всем свое искусство продемонстрировать, выйти за рамки пустых слов. Нарисуй-ка ты нам обнаженный портрет девушки Мани. Ведь не зря сказал другой, теперь уже забытый поэт, что «дела красноречивей всех Демосфенов». Узнаешь, Инфант, крылатые строчки?
— Да, — пришлось через силу согласиться Инфанту. — Дымо-Фенов я знаю.
— Кого-кого? — не без здорового интереса переспросил я.
— Дымо-Фенов, — повторил Инфант и снова вздохнул. — Это такие дымные фены. — И видя, что мы с Илюхой уже готовы встрять, он поторопился с объяснением: — Мы в Строгановке такое придумали. Там фены были очень дымные, и мы говорили, что дела их всех… ну как это… красноречивей. Потому что если делом по-настоящему заняться и их всех отремонтировать, чтобы не дымили, то тогда…
— Так ты чем рисовать будешь? — вернул Илюха ускользающего из наших рук Инфанта к главной живописной теме. — Маслом, акварелью? У тебя масло-то есть?
— Да на кухне надо посмотреть, — честно признался Инфант. — А если закончилось, то у соседок смогу одолжить.
— У них тут вся квартира по живописи, — пояснил я Мане. — Коммуна такая художников — мужчины, женщины. Женщины, правда, в основном пожилые, но работают по-прежнему на совесть. Они тут делятся друг с другом по-братски, холстами, кисточками.
— А… — протянула Маня с завистью, потому что девушки, приобщенные к искусству, всегда в душе мечтают о коммуне.
— А может, тебе лучше углем писать? — изощрялся в собственное удовольствие Илюха. — Тебе какой вообще нужен — каменный или древесный?
Инфант посмотрел на меня, и во взгляде его читалась мольба, ну не знал он, какой уголь ему полагается. И для чего — не знал тоже. А зря не знал, потому что Илюха его взгляда не заметил.
— У тебя вообще уголь в доме имеется? — бесчинствовал на просторе Б.Б. — Не может быть, чтобы не было. Но если нет, так пойди сожги чего-нибудь на кухне. У тебя вон навалом всего для производства угля собрано, — и он обвел пальцем Инфантову комнату, которую действительно можно было принять за сильно перегруженный экспонатами краеведческий музей. Правда, давно закрытый для публики на реконструкцию. — Давай вот, колеса автомобильные подпалим. От них угля в избытке, — ткнул Илюха на действительно находящиеся неподалеку автомобильные колеса.
Зачем они были нужны Инфанту, у которого никогда собственного автомобиля не было? Мы не знали и никогда не спрашивали. Но и в краеведческом музее особенно вопросов не задают. Тем более когда он на реконструкции.
— Я лучше твои копыта подпалю, — предупредил Инфант.
И хотя никто не понял, какие такие белобородовские копыта имел он в виду, все задумались над очередной метафорой. А я подумал еще, что зря, видимо, Илюха на колеса Инфантовы посягнул. Ни к чему над самым что есть у человека святым надсмехаться.
— Ты, главное, искусство свое не жги, — постарался сказать я мягко, чтобы разрядить обстановку.
— Картины не горят, — достал откуда-то из запасников своей головы хоть и переиначенную, но узнаваемую фразу Инфант.
Откуда он ее выкопал? Не мог же он ее просто знать! Потому что если бы он ее действительно знал, то тогда вся Инфантова жизнь перед нами была бы пустой фальшью и постоянной лицемерной конспирацией.
