– Пусть хупу, – сказал Элияу. – Но я лучше расскажу не про хупу, а про свадебное представление, которое показали во дворе Храма. Человек двадцать парней и девушек под барабанчики и бубны представляли любовь молодого ерушалаимца и его подруги. Их не отпускали до глубокой ночи, а в толпе говорили, что это зрелище придумал сам король.
– Так оно или нет, но и песни, и танцы были достойны того, чтобы звучать в Храме, – вставил Яцер бен-Барух. – Я знаю, что дети запомнили всё представление слово в слово. Пусть Отара будет за подругу – её звали Шуламит – а Элияу изобразит нам Возлюбленного – он был в маске оленя.
Младшие дети принесли бубен. Элияу взял его, закружился между шкурами, расстеленными на полу, и запел:
– Со мною с Ливана, невеста!
Со мною иди с Ливана!
Спеши с вершины Аманы,
с вершины Хермона —
от логовищ львиных, от барсовых гор!
– Пучок мирры возлюбленный мой, – вступила Огара, —
он у грудей моих пребывает.
Ласки твои слаще вина,
запах ноздрей твоих приятнее всех ароматов!
Их просили повторить чуть ли не каждую сцену. Как и тогда, во дворе Храма, на небе проступили звёзды, взошла луна, но никто не хотел уходить.
– Шуламит спряталась у себя в саду и оттуда подаёт голос, – объяснила Отара:
– Приди, возлюбленный мой,
выйдем в поле, побудем в сёлах.
Утром уйдём в виноградник,
поглядим, распустилась ли лоза,
раскрылись ли почки, расцвёл ли гранат.
Там я буду ласкать тебя.
Яцеру бен-Баруху казалось, что он опять видит среди оранжевого полыхания цветов граната голову Возлюбленного-Оленя, покрытую росой. Кудри у него в ночной влаге, а губы пахнут травами. Яцер бен-Барух стоял в первом ряду и видел Возлюбленного очень ясно. Тот привязал ко лбу две ветки – «рога», у него раздувались ноздри, и он дрожал, точно как олени с горы Кармель, которые водятся в лесах надела Ашера. И был такой же, как они, осторожный: оглядывался, нюхал воздух, готовый убежать в любую минуту при первом же шорохе.
Никто не заметил, когда младшие дети вышли и вернулись в дом. Теперь они были в венках, как ерушалаимские девушки, которые изображали в храмовом дворе цветы среди камней.
А Возлюбленный-Олень продолжал:
– О, как прекрасны ноги твои в сандалиях!
Оглянись, оглянись, Шуламит,
и мы на тебя посмотрим.
– Что вам смотреть на Шуламит,
разве я хоровод Маханаимский? – отвечала Отара.
Потом она изобразила, как нежная Шуламит днём и ночью ищет своего Возлюбленного-Оленя, как обходит все виноградники и горные тропы, ячменные поля, сады и городские переулки, устала, возвратилась домой и заснула.
И тут появился Элияу – Возлюбленный-Олень. Он стал звать свою прекрасную Шуламит:
– Отвори мне, сестра моя, голубка моя, чистая моя!
Но как раз в ту ночь на Шуламит напала непонятная строптивость. Она не вышла навстречу Возлюбленному-Оленю.
– Я сбросила одежду свою, как же надену её?
Омыла ноги свои – как замараю их?
Возлюбленный-Олень продолжал звать, но чем настойчивее он звал, тем холоднее становилась Шуламит.
– Сердца у неё нет! – выкрикнул Элияу и погрозил пальцем.
Яцер бен-Барух не мог вспомнить, слышал ли он эти слова тогда или их только что придумал его сын.
– Наконец, Шуламит спрыгнула с постели и говорит:
«Встала я отворить любимому моему».
– Но поздно – он уже исчез в ночи. С тех пор ушла радость из сердца Шуламит. До сегодняшнего дня бродит она по Эрец-Исраэль в поисках Возлюбленного-Оленя, – заключил свой рассказ Элияу и, вздохнув, добавил: – Я думаю, кого-то из них двоих уже нет в живых. Или Оленя, или Шуламит. А тот, кто остался, так и будет до конца дней звать своего друга.
Когда все ушли спать и Яцер бен-Барух с Мирьям остались одни, она спросила мужа:
– Почему ты не рассказываешь, как зарезали нашу овечку Махли? Говорят, и она плакала, и дети. И ты тоже.
– Махли заплакала первая, – сказал Яцер бен-Барух.
Ерушалаим спит. Тучи закрыли луну, в сыром холоде ночи только факелы стражи на городской стене да свет костра возле храмовых ворот оживляют темноту.
Иддо бен-Элицур вскочил с подстилки и пробрался к выходу из дома, в котором он жил вместе с другими молодыми коэнами. Сполоснув лицо из прислонённой к стене умывальной чаши и пробормотав утренние благословения, он побежал вверх по склону горы, держа путь на пандус жертвенника, отражавший слабый свет звезд. Страх, что его опередит коэн из службы Проверки жертвенных животных, подгонял Иддо.
Приблизясь к воротам, он увидел костёр, ранее скрытый дровами, заготовленными с вечера рабами-хивви. Цепляясь руками и ногами за корни кустов, Иддо вскарабкался на развалины ивусейской крепости Бира. Там, прижав руки к отчаянно колотившемуся сердцу, он огляделся по сторонам и успокоился, даже рассмеялся. Строители Храма выбрали для него место так, чтобы первый луч солнца лёг точно у входа в Двир. Сегодня он, коэн Иддо бен-Элицур, раньше всех увидит этот луч и оповестит священнослужителей, что наступил новый день.
Счастливый юноша пританцовывает на холодных, скользких камнях.
Скоро сто молодых священнослужителей, рослых, крепких, способных в зной и в стужу выполнять тяжёлые храмовые работы, поднимутся по крику Иддо и начнут в радости нести свою службу.
Иддо поворачивает голову направо и сразу морщит нос. Из глубокого оврага под городской стеной, оттуда, где сходятся долины Ха-Гай и Ге бен-Хеном, поднимается едкий дым: в этом месте ночью сжигают шкуры и те части животных, которые не успели сгореть вечером.
Иддо опять вглядывается в горизонт, шепчет:
– Ну, где же ты, заря?!
Легкий, едва народившийся свет окрасил небо над Ерушалаимом в цвет молодого этрога, будто все жители города подняли над головами этот плод, как в праздник Суккот.
Юноша втянул ноздрями воздух, пробормотал благословение, и…
Над Храмовой горой разнёсся крик:
– Рассвет! Рассвет!
В северных областях Эрец-Исраэль опасались, как бы второй год подряд не выдалась сухая зима и не обмелели колодцы.
– Это из-за ерушалаимского Храма, – говорили коэны в наделах северных племён. – Нам запретили приносить жертвы Богу в старых храмах, мы и не приносим. За это Он накажет иврим. Надо поднять народ, пойти и сжечь Храм, построенный язычниками для короля-грешника.
Священнослужители племени Иуды не соглашались с таким объяснением засухи.
– Наш король Шломо построил Храм по велению Господа, полученному от Него Давидом. И обсуждать тут нечего, – говорили они. – А северные коэны во главе с пророком Ахией давно сеют смуту. Они хотят вернуться к тем временам, когда были самыми толстыми священнослужителями в Эрец-Исраэль, потому что каждый день к их жертвенникам приводили овец, и эти люди получали от них свою десятину мяса. Если им мешает запрет приносить праздничные жертвы не в Храме, пусть жалуются первосвященнику Цадоку или самому королю Шломо.
Однако в северных племенах всё меньше и меньше доверяли первосвященнику Цадоку и королю Шломо, считая, что, так как оба они происходят из племени Иуды, то в любых разногласиях будут на стороне «своих». После долгих и горячих споров решено было обратиться к старому пророку Натану, которого уважали во всех без исключения племенах. Как он решит – пусть так и будет.
Прежде чем принять решение, какой ответ дать северянам, пророк Натан три дня постился и ни с кем не встречался. Думал. На четвёртый день он позвал к себе коэна Элицура бен-Аднаха для совета. Целый вечер они вспоминали старинные обычаи, всевозможные толкования Закона и случаи, когда удавалось отвести беду от Эрец-Исраэль.
Наконец, пророк Натан пришёл на встречу с коэнами северных племён и сказал так:
– Близится Восьмой месяц и с ним Судный день. Пусть народ по всей Эрец-Исраэль покается и попросит у Всевышнего прощения за грехи. А когда по нашему обычаю будет принесён в жертву козёл, Господь даст знать, дарует ли Он нам прощение. И если Он примет покаяние народа, то праздничные жертвоприношения пусть всегда проводятся только в Храме и ни в каком другом месте.
К удивлению первосвященника Цадока, коэны северных племён согласились.
Утром накануне Судного дня ерушалаимцы собрались в Храме на церемонию отсылания «козла отпущения» в ущелье Азазел, что на краю пустыни. Коэн с помоста во дворе Храма громко читал из Учения: «И возложит Аарон обе руки свои на голову живого козла, и признается над ним во всех беззакониях сынов израилевых и во всех преступлениях их <…> и отошлёт его с нарочным человеком в пустыню. И понесёт козёл на себе все беззакония их в страну необитаемую».
