…Однажды мне приснилась весна и разговор с Наамой. Я рассуждал вслух: «Уверен, раз смерть неизбежна, Господь в доброте своей создал для людей какое-то утешение, надо только понять, какое». – «Сколько я тебя знаю, ты всё время об этом думаешь, – сказала она, – расспрашиваешь старцев и пророков, – и неожиданно с улыбкой добавила: – А ты спросил бы меня». – «Ты это знаешь, Наама?» – «Знаю». – «Так скажи». – «Любовь», – ответила она и засмеялась. Я улыбнулся и поцеловал её. Но не поверил.
– Ты и сейчас не веришь, – сказал ему Храм.
Шломо очнулся, сел и, не раскрывая глаз, продолжал рассказывать Храму:
– В дни нашей любви, когда я просыпался от света звёзд, проникавшего к нам в шалаш, рядом с моей щекой лежала тёплая щека Наамы – так близко, что это мешало мне рассмотреть её лицо. Однажды я повернулся на бок и потянулся губами к родинке на её ухе, но тут же вспомнил, что Наама просыпается от прикосновения моей бороды, и остался лежать, улыбаясь, положив руки под щёку. Не разжимая век, я видел Нааму. Её волосы, блестевшие от масла, выскользнув из-под платка, пересекали высокие брови и касались подведённых углем нижних век.
А может, мне вспомнились не волосы Наамы, а ночная трава в нашем шалаше? С этой травой сливались её распущенные косы и мои волосы. Я видел ровную линию её носа. Серебряное кольцо в ноздре покачивалось над верхней губой, а от нижней шла складка через весь подбородок. Я несколько раз дарил Нааме египетские серьги из голубых и жёлтых камней, но ей больше нравились крупные деревянные бусы, нанизанные на шерстяную нить. Таких низок на тёмно-оливковой шее у Наамы набиралось с десяток, они спускались на шерстяную рубашку и доходили до плеч.
Я прислушивался к её дыханию, но мне мешали цикады и какая-то неугомонная ночная птица.
– Ты не можешь себе простить, что не расслышал её дыхания, – сказал Храм. – Ты часто думаешь: наверное, это – единственное, что мне стоило запомнить в жизни. Но одною слезою два раза не плачут, Шломо.
– Оживи Нааму, прошу Тебя! Забери от меня всех, возьми всё, только оживи Нааму!
Он был готов к ответу: «Закончи дело, для которого ты был предназначен, и соединишься с ней навсегда», – но услышал:
– Ты можешь сохранить Нааму, если расскажешь людям вашу Песнь Песней.
«В четвёртый год своего правления, во Втором месяце заложил Шломо основание дома Бога. А в одиннадцатый год, в Восьмом месяце он закончил его строительство. И строил он его семь лет».
Дописав эту строку, писец Офер бен-Шиши отодвинул в сторону глиняный флакончик с тушью и острую палочку для письма. Все эти семь лет он помечал, как вырастал Храм на горе Мориа. Свиток получился длинный, и теперь взгляд писца пробегал по пергаменту.
«На строительстве было занято тридцать тысяч иврим и сто пятьдесят тысяч кнаанеев. Над ними стояли три тысячи триста специально назначенных надсмотрщиков».
– Так оно и было, – вслух произнёс писец Офер бен-Шиши. – Прежде чем освятить Храм, король Шломо приказал заполнить сокровищницы. Где же я про это записал? А, вот: «И перенёс Шломо посвящённое Давидом, отцом его, серебро и золото в сокровищницы дома Бога».
Осенние праздники закончились, наступило тихое, безветренное время года. Небо в голубом сияние ожидало прилёта птиц из холодных стран.
На горе Мориа слева от входа в Храм на трёх стоящих одна на другой каменных плитах высился жертвенник. Люди вокруг него готовились к прибытию из Города Давида носилок с Ковчегом Завета.
Ерушалаим был празднично убран, дома украшены ветками олив. Толпа иврим со всей Эрец-Исраэль занимала южный склон горы Мориа.
Король Шломо стоял в окружении приближённых, левитов и коэнов. Рядом с ним находились две его дочери, Басемат и Тафат, сын Рехавам, командующий Бная бен-Иояда, пророк Натан, первосвященник Цадок, советники Ахишар и Завуд. Был тут и Габис, выделявшийся пышной бородой и глазами такого цвета, будто в них навсегда отразились голубовато-серые лучистые плиты, которыми выложили двор Храма. Недавно Габис пришёл к Шломо и взволнованно попросил у короля иврим разрешения поселиться в Ерушалаиме и посещать Храм.
И вот со всех сторон храмового двора донеслось пение левитов. Ковчег Завета поплыл над террасами к Храму. Несколько старых коэнов руководили процессией, лица у них были торжественными и строгими. Прямые, как копья, они шагали позади носилок. Пятеро молодых левитов впереди процессии истово трубили в серебряные трубы; им отвечали с конца шествия семеро левитов, а восьмой отбивал на барабане такт, чтобы левиты-музыканты шли в ногу с левитами-стражниками, не подпускавшими к Святыне ошалевшую от радости толпу. Иногда шествие останавливалось на террасе, Ковчег опускали на подстилку из веток, один из старых коэнов знаком призывал к тишине, а когда народ утихал, оборачивался к певчим и вместе с ними начинал Псалом:
«Поднимись, Господи, в место покоя Своего —
Ты и Ковчег могущества Твоего!
Священнослужители Твои облекутся праведностью,
Благочестивые Твои торжествовать будут».
Хор подхватывал слова, киноры, арфы, барабаны, короткие и длинные медные трубы сопровождали пение. Когда музыканты и певцы замолкали, им подносили воду, и вскоре процессия продолжала движение наверх, к Храму.
Вечером того дня Офер бен-Шиши записал: «Ковчег Завета перенесли из Города Давида в Храм и установили в Двире под крыльями херувимов. В Ковчеге нет ничего, кроме двух каменных Скрижалей Завета, положенных туда учителем нашим Моше. Левиты с цимбалами, арфами и кинорами стояли на восточной стороне храмового двора вместе со ста двадцатью коэнами, трубившими в шофары. И были они как один, трубящие и поющие, восхваляя Господа. И когда загремели трубы и цимбалы, наполнила дом Божий слава Господня.
Для торжеств того дня во дворе был сложен помост вышиною в три локтя. Когда Храм освятили, король Шломо поднялся на помост, преклонил колени перед всем собранием иврим, простёр руки к небу и в Иерушалаиме впервые прозвучала молитва:
“Услышь молитву раба Твоего и народа Твоего, Израиля, которой они будут молиться на этом месте! Когда услышишь, Ты простишь.
Пусть глаза Твои будут открыты на этот дом ночью и днём! Если иврим согрешат перед Тобою, – а нет человека, который бы не грешил! – и Ты прогневаешься на них и предашь их врагам, и враги уведут их в неприятельскую страну, далёкую или близкую, и там, в плену, они раскаются в сердце своём и возвратятся к Тебе всей душою своею – прости их с небес. Прости грех народа Твоего, Израиля, и возврати его в землю, которую обетовал Ты отцам его
…Небо затворится и не будет дождя из-за того, что они согрешили пред Тобою. Но когда они помолятся на этом месте и прославят имя Твоё, а от греха своего отвернутся, тогда услышь их с небес и прости грех рабов Твоих и народа Твоего, Израиля, и пошли дождь на землю Твою, которую Ты дал народу Твоему в наследие”».
«Тут наш король, наверное, вспомнил цорянина Габиса, строителя Храма», – подумал писец Офер бен-Шиши, отпил из чашки и продолжил чтение свитка с первой молитвой короля Шломо в Храме:
«“…И чужеземца, который не из народа Твоего, Израиля, а придёт из страны далёкой ради имени Твоего, и придёт он, и будет молиться в доме этом
– Ты услышь его с небес, с места обитания Твоего, и сделай всё, о чём будет взывать к Тебе чужеземец”.
Когда закончил Шломо молитву, огонь сошёл с неба и поглотил жертвы.
И все сыны израилевы, увидев, как огонь и слава Господня опустились на Храм, пали ниц и славословили Господа, ибо Он благ. И король Шломо, и вся община израилева, собравшаяся к нему перед Ковчегом, принесли в жертву мелкий и крупный скот, который невозможно было сосчитать.
После жертвоприношения и молитвы король Шломо отпустил народ. Иврим благословили короля и пошли в шатры свои, радостные и с весёлым сердцем из-за всего того добра, что сделал Господь Давиду и Шломо и Израилю, народу своему».
Дочитав свиток, писец остался доволен, потому что ничего не забыл из событий того дня, самого важного для народа иврим.
Жрецы и звездочёты при дворцах правителей стран Плодородной Радуги, ещё ничего не знавшие об освящении Храма в Ерушалаиме, отметили удивительную перемену: внезапный покой сошёл на мир.
Свирепый и беспощадный ассирийский царь, много лет готовивший поход на страну Урарту, обнаружил, что в ночь перед самым выходом на войну, все стрелы из его обоза унесли вороны, а муравьи набрались в колчаны, так что те пришлось выбросить, а поход отложить.
Правителю великой страны Хатти, уже три года воевавшему со своим взбунтовавшимся сыном, жрецы капища бога Грозы предсказали землетрясение в горах и нашествие кочевников на побережье, если он немедленно не прекратит войну. Послушный богам правитель Хатти велел своей армии оставить подготовленные для сражения позиции и вернуться домой.
